А. С. Пушкин о назначении поэта и поэзии

И мы знаем, что так было всегда: Что судьбою больше любим, Кто живет по законам другим, И кому умирать молодым. Он не помнит слова «да» и слова «нет» Он не помнит ни чинов, ни имен. И способен дотянуться до звезд, Не считая, что это сон. И упасть опаленным звездой По имени Солнце.

В. Цой Poeta nascitur non fit … древние знали, что говорили. Действительно, не каждому дано иметь потребность и уметь обнаруживать красоту в людях и предметах окружающих, выражая это таким образом, чтобы другие тоже прониклись этой красотой. Поэт сочетает лирическое восприятие с остротой внутреннего видения, видит сущность красоты и истины не только в эпических делах человечества, но и в каждодневных поступках и обыденных предметах. Поэзия воспевает и мимолетные события, и великие деяния, а также выражает скрытые чувства печали и радости, негодования и смирения, которые незаметны большинству.

И, безусловно, каждый поэт стремится доказать не просто ценность своего дара, а право на его существование как особенной энергетики, способной возвысить человека до идеала самосовершенствования или указать на этот идеал. Поэт еще и философ, и философия его — это поэзия. Монолог поэта о себе самом встречается еще в античной поэзии. Ода Горация «К Мельпомене» послужила основой для стихотворения А. С. Пушкина «Памятник». По сути, это стихотворение Пушкина — не простая переработка труда Горация, а своего рода самоопределение поэта как певца жизни и свободы.

Это указание на самоценность его поэзии в контексте служения своему народу, а также на те качества, которыми должен обладать истинный поэт: И долго буду тем любезен я народу, Что чувства добрые я лирой пробуждал, Что в мой жестокий век восславил я свободу, И милость к падшим призывал. Веленью божию, о муза, будь послушна, Обиды не страшась, не требуя венца, Хвалу и клевету приемли равнодушно И не оспаривай глупца. В последних строках Пушкин более, чем просто объективен. Его объективность достигает уровня философского аскетизма.

Поэт должен быть беспристрастен в своем служении истине. Любая предвзятость сводит на «нет» все его идеалы. Это жесткие рамки, которые требуют от «служителя музы» огромного психологического напряжения, даже заставляют страдать, но страдать на благо истины. В стихотворении «Пророк» эти страдания сравниваются с физическими: И он мне грудь рассек мечом, И сердце трепетное вынул, И угль, пылающий огней, Во грудь отверстую водвинул, Как труп в пустыне я лежал. Страшные физические муки возводятся в ранг мук душевных, которые должен преодолеть поэт, чтобы иметь право «глаголом жечь сердца людей».

Именно «жечь», чтобы услышавшие его чрез страдания и боль могли «прозреть», как прозрел он, и распознать смысл собственной жизни. Исцеление духовной слепоты теперь способны дать его стихи. Но духовное исцеление не ограничивается только страданием.

Чтобы целить души людей, поэт должен преодолеть сам себя, свои страхи и предубеждения, и, таким образом, возвыситься настолько, чтобы иметь право страдать. В стихотворении «Дар напрасный, дар случайный» путь преодоления себя еще не завершен. Сомнения не разрешены: Кто меня враждебной властью Из ничтожества воззвал, Душу мне наполнил страстью, Ум сомненьем взволновал? Цели нет передо мною: Сердце пусто, празден ум И томит меня тоскою Однозвучный жизни шум.

Призвание быть поэтом называется «враждебной властью». Праздный ум требует спокойствия, однозначности. Поэтому высший дар порождает тоску, но не оставляет, требуя выхода, стремясь исполнить свое предназначение.

В стихотворении «Поэт» Пушкин показывает духовное перерождение «искателя истины», которое пересмотрит глубже уже в «Пророке». Но «Поэт», в отличие от «Пророка», рассказывает о жизни будущего «целителя душ» до того момента, когда, томимый «духовной жаждою», будет скитаться он в «пустыне противоречия»: Пока не требует поэта К священной жертве Аполлон, В заботах суетного света Он малодушно погружен. Здесь сильны еще языческие мотивы, мотивы духовной неопределенности, многобожия: И меж детей ничтожных мира, Быть может, всех ничтожней он.

Чтобы обрести определенность, познать своего настоящего Бога, должен он, «дикий и суровый», бежать от мирской суеты. И только оставшись наедине с собою и со всеми своими сомнениями, сможет он услышать «божий глас». Появление голоса Бога как высшей силы, способной указать истинный путь поэту, являет собой стремление к высшему разуму.

Поэтому прославление Бога как высшего разума и пика духовного самосовершенствования есть неотъемлемая часть назначения и самого поэта, и того, что несет он миру, его поэзии. И вот, пройдя духовную эволюцию, отыскав свой путь и свое призвание, поэт должен возвратиться в мир людей, чтобы отдать другим то, что обрел он в своей пустыне. Но нести истину и ценить души людей — задача очень сложная, практически невыполнимая. И вновь поэт-пророк должен вынести муки, но теперь уже муки презрения и непонимания: Зачем так звучно он поет? Напрасно ухо поражая, К какой он цели нас ведет?

О чем бренчит? Чему нас учит? Зачем сердца волнует, мучит, Как своенравный чародей? Но глух останется настоящий «служитель истины» к упрекам толпы.

Свято хранит свои цели он, цели донести «тупой черни» голос Бога, но не употреблять свой божественный дар «во благо» толпы, на пользу ее амбиций и глупости, разврату и жестокости: Не для житейского волненья, Не для корысти, не для битв, Мы рождены для вдохновенья, Для звуков сладких и молитв. Поэт не может смериться с мирскими страстями, он презирает толпу. Его гражданская позиция еще не определилась. Но становление именно гражданской позиции необходимо, чтобы завершить его духовную эволюцию.

Поэт должен превзойти свое собственное презрение к несовершенству человеческого бытия. Снизойдя в толпу, он должен стать не новым ее кумиром, но духовным наставником, тогда лира его будет пробуждать в душах его собратьев «чувства добрые». Воспевая идеалы свободы и милосердия, он должен нести их именно в толпу, то есть народу.

И только тогда его «душе в заветной лире» «прах переживает и тленья избежит»: И славен буду я, доколь в подлунном мире Жив будет хоть один пиит.