Анализ главы III («Крепость») в романе «Капитанская дочка»

Мы в фортеции живем, Хлеб едим и воду пьем; А как лютые враги Придут к нам на пироги, Зададим гостям пирушку: Зарядим картечью пушку.

Подлинная ли эта «солдатская песня», как назвал ее издатель, предваряя ею главу III записок, которая поименована Гриневым «Крепость»? Или здесь заявляет о себе знаменитый пушкинский протеизм, его блистательное владение мастерством стилизации? На эти вопросы мы ответить не сможем: текст этой «солдатской песни» в допушкинских изданиях до сих пор не разыскан. Отметим, однако, как перекликается добродушная непритязательность быта и нравов обитателей «фортеции» (так на иноязычный лад в петровское и несколько поздние времена называлась крепость) с тем же добродушием и с той же непритязательностью, какие подметил Петруша у обитателей Белогорской крепости. Первый же солдат — «старый инвалид», которого встретил Петруша в доме коменданта (а из «стареньких инвалидов» состояла немалая часть войска крепости), «нашивал синюю заплату на локоть зеленого мундира», явно не сетуя на судьбу, заставляющую его щеголять подобным разноцветьем. И Василиса Егоровна, жена капитана Миронова, коменданта крепости, по-доброму, по-хорошему встретит сообщение Гринева о том, что его отец владеет тремястами крестьянских душ: «Ведь есть же на свете богатые люди!» «А у нас, мой батюшка, — продолжит она, и мы не услышим в ее голосе никаких оттенков зависти, — всего-то душ одна девка Палашка: да, слава Богу, живем помаленьку».

А обстановка в доме Мироновых? Украшения, которые хозяева повесили на стену своей комнаты? «…На стене висел диплом офицерский за стеклом и в рамке; около него красовались лубочные картинки, представляющие взятие Кистрина и Очакова, также выбор невесты и погребение кота». Как много говорит этот набор о семейной чете! Ясно, почему был забран в стекло и в рамку и вывешен на всеобщее обозрение не капитанский, но просто офицерский диплом. По той же самой причине, по которой собственноручное письмо Екатерины II к отцу Гринева, содержащее «оправдание его сына и похвалы уму и сердцу дочери капитана Миронова», тоже оказалось у наследников Петра Андреича «за стеклом и в рамке», — как предмет семейной гордости. И Мироновым было чем гордиться. Их глава семейства вышел «в офицеры из солдатских детей». Не как Петруша, с рождения записанный в гвардию сержантом только из-за своего происхождения (из дворян) и потому — согласно тогдашнему порядку чинопроизводства — переведенный в армию прапорщиком. Нет, Миронов получил офицера (а значит, и дворянство) за ратные подвиги!

Не говорю уж о Мироновых, которые не дожили до окончательного покорения Очакова и потому тоже вряд ли задумывались о предикативности своих лубков!

А ведь как раз в контексте «Капитанской дочки» особенно прояснено, что обе эти картинки отражают вехи военной биографии капитана Миронова. Очаков — свидетельство его участия в походе под командованием фельдмаршала Миниха. Пародийный лубок, изображающий взятие невзятой крепости, удостоверяет, скорее всего, что к ее осаде Иван Кузьмич отношения не имеет. Да и Василиса Егоровна это засвидетельствовала. Не только в разговоре с Гриневым в 1772 году. Она и через год снова подтвердит, что в начатой, как мы помним, в 1757 году Семилетней войне ее муж не участвовал, когда заговорит о боевой надежности Белогорской крепости: «Слава Богу, двадцать второй год в ней проживаем».

Я не могу согласиться с теми многочисленными комментаторами «Капитанской дочки», кто считает, что второй эпиграф к третьей главе — из «Недоросля», как пометил его издатель, — неточен только потому, что Пушкин записал его по памяти. «Старинные люди, мой батюшка», — гласит эпиграф, тогда как Простакова у Фонвизина произносит: «Старинные люди, мой отец!»

Но, всматриваясь в текст третьей и других глав «Капитанской дочки», где появляется Василиса Егоровна, видишь, что «батюшка» и особенно «мой батюшка» — любимое ее обращение к собеседнику, ее излюбленная присказка. Пушкин редактирует Фонвизина так же, как и Княжнина: никакого упоминания о персонаже пьесы, из которой цитирует, и максимальная приближенность своего эпиграфа к тому, как говорят, как думают и как ведут себя персонажи гриневского повествования. «Старинные люди, мой батюшка» — так с полным правом могла сказать о себе и о своем окружении Василиса Егоровна Миронова. Так и воспринял их и нравственные принципы, которые они исповедуют, Петруша Гринев.

С этой точки зрения особым смыслом наполнятся и строчки из другого эпиграфа к главе — из «солдатской песни», которую мы уже цитировали: «А как лютые враги Придут к нам на пироги, Зададим гостям пирушку: Зарядим картечью пушку». Придумал ли их издатель или они существуют независимо от него, но он соотнес их, в частности, с тем местом записок Гринева, где Василиса Егоровна рассказывает о своей дочери: «…Маша трусиха. «…» А как тому два года Иван Кузьмич выдумал в мои именины палить из нашей пушки, так она, моя голубушка, чуть со страха на тот свет не отправилась. С тех пор уж не палим из проклятой пушки». «Звать на пирог», по В. И. Далю, и значило в старину звать на именины. Что же испугало Машу на именинах матери? Пушечная пальба? Но в седьмой главе романа пушка Белогорской крепости уже выстрелит в настоящего врага. И Маша на вопрос капитана Миронова: «Что, Маша, страшно тебе?» — ответит: «Нет, папенька… дома одной страшнее».

«Тому два года», — сказала Василиса Егоровна о тех своих именинах. А незадолго до этого она же рассказывала Петруше: «Швабрин Алексей Иванович вот уж пятый год как к нам переведен за смертоубийство». Был, стало быть, Швабрин на ее именинах. О том, какие чувства испытывает к нему Маша, она сама скажет в следующей, четвертой главе Гриневу: «Я не люблю Алексея Ивановича. Он очень мне противен; а странно: ни за что б я не хотела, чтоб и я ему так же не нравилась. Это меня беспокоило бы страх».

Забежим вперед. Для пятой главы записок Гринева Пушкин тоже подобрал два эпиграфа, причем второй из народной песни:

Если лучше меня найдешь, позабудешь, Если хуже меня найдешь, воспомянешь!

В своем месте мы укажем на связь этого эпиграфа с текстом, с той же Марьей Ивановной. Сейчас же обратим внимание на то, что начинается эта народная песня словами, по которым она и названа: «Вещевало мое сердце, вещевало». Скорее всего, поэтому и выбрал ее для эпиграфа издатель: у Маши Мироновой — вещее сердце. От пушечной пальбы, как выясняется, она в обморок не упадет. Напугал ее на именинах матери именно Швабрин. Чем? Возможно, уже одним своим присутствием, своим существованием. И хотя месяца за два до Петрушиного появления в Белогорской крепости Швабрин сватался к Маше, ощущение этого страха у нее не исчезло. А, быть может, только укрепилось. Ведь ее страх тесно переплетен с гадливостью по отношению к Алексею Ивановичу: «Он очень мне противен…» А это значит, что ощущает Маша Швабрина не просто как врага, но как врага заклятого, «лютого» (если вспомнить эпиграф к главе III).