Анализ словаря произведений Лермонтова

В ходе прочтения и анализа юношеских произведений Лермонтова возникает настойчивое ощущение, что Лермонтов родился со сложившимся парадоксальным мышлением, он как бы всегда знал «о спасительном свойстве несовместимых образов дополнять друг друга» (65, с. 340). Один из принципов Шиллера «Nur die Ftille führt 2ur Klarheit» (лишь полнота ведет к ясности), несомненно, был сродни художнику. Возможность такой полноты, как сейчас выяснено, дают противоположности, взятые вместе, так как они «исчерпывают все поддающиеся определению сведения об исследуемых объектах» (35, с. 511). Лермонтов интуитивно или сознательно, безошибочно действовал инструментом познания, который в XX веке был определен как принцип дополнительности, как в процессе постижения мира, так и в воссоздании его в своих произведениях.

Пятнадцатилетний мальчик в стихотворении «Русская мелодия» (1829) вполне сознательно анализирует, да и воспроизводит в стихах свой метод:

В уме своем я создал мир иной

И образов иных существованье,

Я цепью их связал между собой,

Я дал им вид, но не дал им названья;

Вдруг зимних бурь раздался грозный вой,

И рушилось неверное созданье!..

Перед поэтом встала проблема названия, словесного обозначения предметов, явлений, понятий, связанных между собой. Внешнее соединение, «вид» элементов произведения и их название — это не одно и то же. Здесь, как кажется, возникла задача наименования тех явлений, для которых «словесное изображение оказалось бы неточным или слишком сложным». И Лермонтов пытается решить ее здесь же. Если нет слов для наименования этой «цепи», пусть ее предметы харастеризуются по-разному одновременно: и так и не так, «в уме своем я создал мир иной…» — «зимних бурь раздался… вой» — «… рушилось созданье», «дал вид» — «не дал названья», «слышится начало песни» — «никто конца ее не допоет». Характерно поразительное понимание того, что действительность реальная и действительность, конструируемая умом художника, — не одно и то же. Степень адекватности воспроизведения во многом зависит от найденных возможностей наименования, словесного описания. И более того, реальная действительность — критерий проверки истинного творчества, она же и способ проверки «на прочность» «образов иных существованья». Эта взаимозависимость дополнительна по существу. Языковые средства в стихотворении соответствуют парадоксальности мышления: антонимия глагольная «создал» — «рушилось», существительных «начало — конец» антонимия словосочетаний (описательная): «в уме я создал» — «бурь раздался вой» как противопоставление рационального и стихийного начал; утверждение и отрицание как система противоположностей: «дал» — «не дал».

Итак, художник, осмысляя творческий процесс, уже выделяет критерии истинности описания действительности, в числе которых

1) степень точности наименования сложных систем, образов;

2) сама реальная действительность. Этот взгляд сближает его не столько с художниками, сколько с учеными, мучающимися над разрешением проблемы однозначного наименования сложных явлений действительности и привлекающими для этого «взаимно дополняющие выражения», логически взаимоисключающие друг друга. В этом раннем стихотворении до конца не выдержан принцип параллелизма, гармоническая организация еще несовершенна, но оно — свидетельство поисков смысла и назначения творчества.

Очень редко и в раннем и более позднем творчестве Лермонтов начинает произведение завершенным в смысловом отношении тезисом-парадоксом. Все остальное в произведении — его доказательство. Такова логическая структура стихотворения «Монолог» (1829):

Поверь, ничтожество есть благо в здешнем свете.

К чему глубокие познанья, жажда славы,

Талант и пылкая любовь свободы,

Когда мы их употребить не можем?

Мы, дети севера, как здешние растенья,

Цветем недолго, быстро увядаем…

Как солнце зимнее на сером небосклоне,

Так пасмурна жизнь наша. Так недолго

Ее однообразное теченье…

И душно кажется на родине,

И сердцу тяжко, и душа тоскует…

Не зная ни любви, ни дружбы сладкой,

Средь бурь пустых томится юность наша,

И быстро злобы яд ее мрачит,

И нам горька остылой жизни чаша;

И уж ничто души не веселит.

Парадоксальное начало «Поверь, ничтожество есть благо в здешнем свете…» задает тон драматическому монологу, который строится как система внутренних антитез. Это произведение предвосхищает «Думу» (1838). Разница в написании — десять лет, но характерно, что основной принцип изображения остается тем же.

Начальный стих-логическая энтимема, или сокращенный силлогизм. Выпущенная часть силлогизма составляет пресуппозицию этого парадокса. Попытаемся восстановить силлогизм.

Ничтожество не есть благо.

В здешнем свете ничтожество есть благо.

Значит, в здешнем свете благо то, что не есть благо.

Семантика у субъекта — отрицательная, у предиката положительная. Характерна плотность их лексического напол-нения. Свободный контекст позволяет поэту актуализировать сразу несколько значений. Для слова «ничтожество» — ‘крайнее убожество и незначительность кого-либо’ и ‘ничтожный, мелкий человек’. В соответствии с этим «благо» также позволяет актуализировать два значения: ‘благополучие, счастье’ и ‘то, что служит к удовлетворению каких-либо человеческих потребностей, дает материальный достаток, доставляетудовольствие’. Соединение признаковых значений ‘крайнее убожество’ и ‘удовлетворение материальных потребностей’ — это уже достаточно обширная характеристика света, как бы сцементированная антонимией предметных значений — ‘ничтожный человек’ — ‘счастье’, раскрывающих причинный характер нравственной аномалии. Все последующее течение стиха — доказательство, но доказательство также «от противного».

Система менее жестких оксюморонов, построенных на «снятых парадоксах», постепенно стягиваемых в более плотный ряд к концу стихотворения, организована в обратном логическом порядке. Сравним в начале: «ничтожество — благо». Второй и последующий стихи: «…глубокие познанья, жажда славы, талант и пылкая любовь свободы» — «…употребить не можем».

Семантическая модель примерно та же: «благо» — «ничтожество» (невозможность применения блага), но она имеет обратный логический ход и способствует созданию нового смысла, характеризующего нравственную и социальную аномалии. Общая логическая модель стихотворения такова: ничтожество — благо, благо — ничтожество. Эта модель, конечно, весьма приблизительна, и приблизительный характер создается второй частью. Вторая часть, в которой раскрываются жизненные принципы и состояние молодого поколения России («дети севера»), дана описательно. Но в этом описании есть ряд болевых точек.