Анализ заключительных сцен трагедии «Гамлет»

Убедившись после спектакля, что Клавдий — убийца, Гамлет не может действовать, ибо для него важно до конца соразмерить свой поступок со своими нравственными представлениями, со своими представлениями о чести и справедливости. Гамлету нужно, чтобы возмездие было до конца соразмерным вине Клавдия. Так, например, он отказывается от осуществления своего замысла во время молитвы Клавдия:

Теперь свершить бы все — он на молитве;

И я свершу, и он взойдет на небо; И я отмщен. Здесь требуется взвесить: Отец мой гибнет от руки злодея, И этого злодея сам я шлю на небо. Ведь это же награда, а не месть! Отец сражен был в грубом пресыщенье, Когда его грехи цвели, как май; Каков расчет с ним, знает только небо. Но по тому, как можем мы судить, С ним тяжело; и буду ль я отмщен, Сразив убийцу в чистый миг молитвы, Когда он в путь снаряжен и готов. Нет. Назад, мой меч, узнай страшней обхват, Когда он будет пьян или во гневе, Иль в кровосмесных наслажденьях ложа, В кощунстве, за игрой, за чем-нибудь, В чем нет добра. — Тогда его сшиби, Так, чтобы пятками брыкнул он в небо И чтоб душа была черна, как ад, Куда она отправится…

А пока Гамлет рефлексирует, его дядя действует. Предчувствуя, что именно от Гамлета можно ждать угрозы, он через своего придворного Полония и его дочь Офелию, возлюбленную Гамлета, организует слежку за своим потенциальным мстителем (Офелия, впрочем, даже и не подозревает о той роли, в которой она используется, о том, что за ее разговорами с Гамлетом будет следить ее отец, Полоний). Затем Гамлета пытаются послать на верную смерть в Англию (обстоятельства убийства уже продуманы) . Наконец, король Клавдий инспирирует поединок Гамлета с Лаэртом, сыном убитого Гамлетом Полония и братом сошедшей с ума и покончившей с собой Офелии: при этом предусмотрительно отравляются как клинок рапиры, которая должна поразить Гамлета, так и вино, которое, как предполагается, должен выпить Гамлет (в финале выпивает это вино королева.

Гамлет и Лаэрт гибнут от ран, нанесенных друг другу отравленным клинком, но Гамлет все же перед смертью разит отравленным клинком и короля). Итак, Гамлет по ходу действия сталкивается все с новыми, ранее неведомыми ему проявлениями человеческой низости. Одним из наиболее страшных проявлений этой низости оказывается то, что ее заложником становится и то лучшее, что есть в человеке. Братоубийца Клавдий ставит себе на службу и чистую, светлую любовь к Гамлету ничего не подозревающей Офелии, и опять же чистую, полностью оправданную ненависть к Гамлету со стороны Лаэрта. В самом деле, как мог относиться к Гамлету этот юноша, если Гамлет стал убийцей (пусть невольным) его отца, Полония, и виновником помешательства и гибели (пусть опять невольным) его сестры, Офелии (Гамлет не желал Офелии зла, но погибла она из-за него)? И вот Клавдий, который спровоцировал все, что случилось с отцом и сестрой Лаэрта, использует чистую искреннюю ненависть Лаэрта к Гамлету для продолжения своей преступной игры. Он вовлекает Лаэрта в коварно подготовленную интригу, исходом которой должна быть гибель Гамлета.

Клавдий идет на все. И земля под ним не разверзается. Гамлет же постепенно приходит к выводу, что весь мир — это тюрьма — «и превосходная, со множеством затворов, темниц и подземелий, причем Дания — одна из худших». И уже на фоне этого бесконечного зла сама рефлексия, само бесконечное сомнение кажутся Гамлету теперь чем-то кощунственным:

Быть иль не быть — таков вопрос; Что благородней духом — покоряться Пращам и стрелам яростной судьбы Иль, ополчась на море смут, сразить их Противоборством? Умереть, уснуть И только; и сказать, что сном кончаешь Тоску и тысячу природных мук, Наследье плоти, — как такой развязки Не жаждать? Умереть, уснуть. — Уснуть! И видеть сны, быть может? Вот в чем трудность; Какие сны приснятся в смертном сне, Когда мы сбросим этот бренный шум, — Вот что сбивает нас; вот где причина Того, что бедствия так долговечны; Кто снес бы плети и глумленье века, Гнет сильного, насмешку гордеца, Боль презренной любви, судей медливость, Заносчивость властей и оскорбленья, Чинимые безропотной заслуге, Когда б он сам мог дать себе расчет Простым кинжалом? Кто бы плелся с ношей, Чтоб охать и потеть под нудной жизнью, Когда бы страх чего-то после смерти — Безвестный край, откуда нет возврата Земным скитальцам, — волю не смущал, Внушая нам терпеть невзгоды наши И не спешить к другим, от нас сокрытым? Так трусами нас делает раздумье, И так решимости природный цвет Хиреет под налетом мысли бледным, И начинанья, взнесшиеся мощно, Сворачивая в сторону свой ход, Теряют имя действия…

В другом месте Гамлет клянет свои сомнения еще более откровенно:

… То ли это Забвенье скотское, иль жалкий навык Раздумывать чрезмерно об исходе, Мысль, где на долю мудрости всегда Три доли трусости, — я сам не знаю, Зачем живу, твердя: «Так надо сделать», Раз есть причина, воля, мощь и средства, Чтоб это сделать.

Само сомнение оказывается под сомнением — на фоне клокочущего ненавистью мира. История знает целый ряд литературных героев, имена которых стали почти нарицательными и образы которых впоследствии оживали в большом количестве других художественных произведений и научных трудов. История мировой культуры знает немало Дон Жуанов и Фаустов.

Нарицательными стали имена Отелло (чем мы, кстати, тоже обязаны шекспировской трагедии), Дон Кихота, Гаргантюа, Квазимодо. В этот ряд можно поставить и Гамлета, который давно уже стал в рамках европейской и русской культурных традиций воплощенным символом сомнения и связанной с этим неспособности к решительному действию.

И вот, например, И. С. Тургенев написал даже статью «Гамлет и Дон Кихот», в которой выделил в качестве двух «полюсов», определяющих волевые свойства личности, «гамлетовское» и «донкихотское» начала: «В этих двух типах воплощены две коренные противоположные особенности человеческой природы — оба конца той оси, на которой она вертится». В своих произведениях 1850-х годов Тургенев создал целую галерею современных ему Гамлетов и Дон Кихотов, а Базаров из «Отцов и детей», по убеждению литературоведа Ю. Манна, замыкает эту галерею, являясь своего рода «гамлетизирующим Дон Кихотом».