«Береги честь смолоду»: размышление по поэзии Пушкина

«Береги честь смолоду» — такими словами осенит Пушкин последнее свое создание — «Капитанскую дочку». И это будет не отвлеченное нравственное поучение, а действенный жизненный принцип, нашедший народную форму выражения, но вынесенный еще из детства, из Лицея. Лицеисты были людьми такой сбереженной смолоду чести, и чем дальше, тем больше это осознавалось. Встреча лицеистов каждый раз становилась нахождением ими самих себе, постоянным возвращением к самим себе, к своей сбереженной молодости. Когда сходятся лицеисты, то за порогом как бы оставляется все: они просто люди, пусть на один день, на один вечер, на несколько часов.

К моменту окончания Лицея выявлялись и определялись вкусы, наклонности л интересы каждого из лицеистов. В то же время именно в совокупности своей все они были готовы ко всему. Небольшой этот класс оказался способен выдвинуть группу потенциальных государственных деятелей. И уже заключал в себе человека, который станет самым выдающимся дипломатом всего русского, а может быть, и европейского XIX века,- князя Горчакова. И он же, класс этот, создаст нескольких «антигосударственных» деятелей: треть класса — фамилий лицеистов попадут в следственные дела по декабристскому движению, а некоторые станут выдающимися его участниками, рыцарями даже этого рыцарства (Иван Пущин) и, может быть, немного его донкихотами (Вильгельм Кюхельбекер). Первый лицейский класс выдвинет и замечательного боевого генерала Вольховского. И замечательного мореплавателя, адмирала Матюшкина. И музыканта Яковлева: полагают, что, может быть, и сейчас мы распеваем или слушаем некоторые его романсы из тех, о которых говорят: «автор неизвестен». И группу выдающихся литераторов: того же Кюхельбекера, Дельвига.

Но набранный страной исторический разбег уже обрывался. И почти все стали не тем, чем должны были стать. Вопреки всем прогнозам, никакой быстрой карьеры не сделал князь Горчаков. Да и что в самом деле за государственный деятель, который прибегает спасать государственного преступника только потому, что тот даже и не друг его в тесном смысле, а просто вместе учились. Ведь Горчаков примчался после 25 декабря к Ивану Пущину с заграничным паспортом, умоляя того уехать, но Пущин отказался все из-за той же чести. И бог с ним, с его, Горчакова, государственным умом и масштабом, если такой деятель способен встретиться с опальным поэтом, пусть даже не по личной потребности, а всего лишь на одного чувства чести.

А Сергей Ломоносов не совсем неудачник, может быть, только за дальностью расстояния: он дипломат, и чем дольше, тем дальше; наконец, посланник аж в Рио-де-Жанейро. В Лицее директор, составляя на него характеристику, не решился, правда, на определение «гениальный», но, видно, задумался над ним: «Очень интересный юноша, не то, чтобы гениальный, но все же выдающийся талант. Политикой интересуется очень живо. Очень словоохотлив и умеет обычно направить разговор на высокие интересы человечества. Он любит людей… и часто думает о том, каким образом он может быть для них наиболее полезен. От этого он всегда полон проектов и предложений, направленных обычно на преобразование армий, новые порядки в министерстве, другое управление финансами и т. п.». Но ко времени окончания Лицея его первым составом русский император Александр I все меньше требовал проектов и предложений по новым порядкам и другому управлению, к составлению которых готовились, по выражению Ивана Пущина, «будущие столпы отечества». Русского императора Николая I еще безнадежнее было учить преобразованиям, и учить тот же Ломоносов станет уже всего лишь русскому языку, правда, все-таки императора Бразилии, Педро II, к которому популярный в той стране русский посланник будет очень приближен.

Как видим, в глазах педагогов Ломоносов не то чтобы гениальный, но… Вообще же слово «гениальность» именно в Лицее многие примеряли ко многим лицеистам. О быстрых способностях («если не гений») Дельвига, еще мальчика, пишет еще мальчик Илличевский. А мальчика Горчакова взрослый внимательный наставник Егор Антонович Энгельгардт определяет уже без тени сомнения: «Если в схватывании идей он выказывает себя гениальным, то и во всех его более механических занятиях царят величайший порядок и изящество».

Таким образом, Пушкин не был единственным, кого уже в Лицее называли (правда, не наставники) гением. Да как развивался бы его гений, например, без содействия «если не гения», то «быстрых способностей». Дельвига и других. Но как же все эти люди стремились служить: подвижнически, часто. — кем и где угодно. Иван Пущин, аристократ и сын сенатора, захочет уйти из офицеров в квартальные надзиратели: ведь это, простите, почти ассенизационная служба российской: административно. Кажется, не было фигуры более жалкой и более страшной и, соответственно, более оплеванной уже литературно, чем квартальный. И только пройдя через такие искусы государственной службы, Иван Пущин уйдет в декабристы.

И лишь тогда, когда наступит роковой в жизни государства час и станет ясно, что только государственные деятели смогут спасти страну, угробленную чиновниками, уже стареющий Горчаков будет возвращен из своего политического почти небытия и, призванный, смело начнет вытаскивать страну из трясин, в которые она умело, долго и ловко погружалась стараниями министра иностранных дел Нессельроде и его клики. Недаром Горчаков, а не Корф почти неизменно так привлекал внимание Пушкина. К нему обращено несколько посланий поэта. Ему еще юный Пушкин предрекал блестящую карьеру. Он один из трех «друзей моей души» (еще Пущин и Дельвиг), с кем произошла встреча в псковской ссылке поэта. Да, прежде всего лицеисты были «человеками», людьми, минимально специализированными, но был среди них человек, уже абсолютно не специализированный, да и по успеваемости занимавший в классе четвертое место — с конца. В 1817 году уже совсем незадолго до выпуска Пушкин написал стихи «Товарищам»:

Промчались годы: Недолго, мярвые друзья, Нам видеть кряж уединенья Й царскосельские поля. Разлука ждет нас у порогу, Зове г нас дальний света шум, И каждый смоги иг на дорогу С волненьем гордых, юных дум. Иной, под кивер спрятав ум, Гусарской саблею махнул Другой, рожденный быть вельможей, Не честь, а почести любя, У плута знатна го в приложен Покорным плутом зрит себя; Лишь я, судьбе по всем послушный, Счастливой лени верный сын, Я тихо задремал один… Равны мне писари, уланы, Равны законы, кивера, Не рвусь я грудью в капитаны И не ползу в асессора…

В известном смысле «судьбе во всем послушный», он и стал самым лишним, но именно потому, что он, как оказалось, и был самым необходимейшим. Все лицеисты были в той или иной мере поэтами, но был среди них не просто лучший и превосходивший прочих, но первый в России абсолютный тип поэта. И его поэтическая абсолютность прямо связана с человеческой абсолютностью. «При самом начале — он наш поэт»,- скажет Иван Пущин. Все это проявилось уже в Лицее и во многом благодаря Лицею, хотя не всеми и не всегда тогда было понято.

Надо сказать, что именно в Лицее Пушкиным была пройдена еще одна литературная школа, по сути, в семейном литературном воспитании. Да и в Лицее она проходилась Пушкиным лишь в силу ее предписанности. Речь идет о русской литературе, то есть собственно о русской поэзии конца XVIII — начала ХГХ века. Профессор Николай Федорович Кошанский, в Лицее, так сказать, пропустивший сквозь Пушкина такую поэзию от Ломоносова — с «приличным разбором» и заучиванием лучших стихотворений наизусть,- оказал русской словесности услугу, гораздо большую, чем об этом думал, а Пушкин эту поэзию воспринял явно в большей мере, чем тогда это осознал: недаром в классе русской литературы у Кошанского он занял лишь шестнадцатое место и отстал даже от будущего мореплавателя Федора Матюшкина. Тем не менее, дело исторической для нашей культуры значимости было сделано: непременный ее элемент в сознание создателя новой русской литературы вошел еще в отрочестве и прочно в нем закрепился.