Богоборческая линия представлена в футуризме Маяковским

С чрезвычайной дерзостью, сравнимой разве что с дерзостью Ницше, Маяковский приписал свое самоощущение некоему человеку вообще, чудо-человеку, предтече будущего. Он не размышлял долго над местом человека в мироздании — он решительно, раз и навсегда определил это место: конечно в центре. С поразительной быстротой, почти мгновенно Маяковский проделал путь от первых вызывающих заявлений до глобальной идеи человека на месте Бога, идеи человекобожия, требующей пересмотра целого миропорядка. А пересмотр для него — значит переделка.

Уже в первой крупной вещи Маяковского — трагедии «Владимир Маяковский» — предпринята попытка подстановки человека на место Бога. Пока что человека-Поэта и пока что в пародийном ключе. Но уже здесь, сразу, почувствован и трагический характер такой подстановки.

В обширной критической литературе, посвященной Маяковскому, более или менее убедительно охарактеризованы главные социально значимые темы трагедии — темы «восстания вещей» и «криворотого мятежа».

В контексте нашего размышления важно отметить особенности внутренней структуры произведения, состоящей из сквозных метафорических рядов. Темы в сюжете трагедии сменяются и вытесняют друг друга, сменяются и достаточно условные персонажи, а цельность произведению придают ключевые образы и подвижные, развернутые цепи реализованных метафор. Они и делают трагедию-действие подобием слитного монолога и образуют некий единый «сюжет» миропонимания. В трагедии «Владимир Маяковский» конструируется «предметный», «физиологический» космос Маяковского, соединяющий «мясо» и «вещи» , «над» и «под» , «плевки» и «поцелуи». Чудовищным Содомом оборачиваются щедрые, приравненные к деянию Бога, посулы Поэта в прологе: «Я вам только головы пальцами трону, и у вас вырастут губы для огромных поцелуев и язык, родной всем народам».

Глубоко трагедийно внутренне само богоборчество Маяковского. Поставив себя на место Бога, человек у него берет ответственность за весь миропорядок, за саму природу . Но если он безбожник, то все его обличения, бросаемые Богу как символу миропорядка, идут, в сущности, по другому адресу.

Ближайший адрес социальный, и Бога скоро заменит Повелитель Всего . Однако лирически бунт Маяковского шире, он захватывает, вольно или невольно, и самый «физиологический космос», ту единственную, реально чувствуемую вселенную, которую поэт утверждает. И другая, «встречная» тенденция. Стремясь перерешить мировой вопрос, богоборчество предполагает иной, вне Бога, однако не менее всеохватный смысл. Маяковский ниспровергает Бога, но при этом сохраняет «память» о Боге, она заключена в масштабе и характере самой мысли, в привычке искать непременный центр бытия, добиваться последнего, всеобъясняющего ответа.

Поэтическое сознание Маяковского самой структурой своей близко религиозному.

В богоборчестве Маяковского — проблема теодицеи, необходимость и невозможность богооправдания. Близко к классическому: «Не Бога я отрицаю, Алеша, а мира, им созданного, не принимаю», — бунт Ивана Карамазова. По силе противоречий, отличающих богоборчество Маяковского, трагедия «Владимир Маяковский» значительно превосходит параллельную ей » оперу» А. Крученых «»Победа над солнцем», в которой давалось крайнее выражение футуристической идеи: все сначала, с нуля, всегда с нуля, «без раскаяния и воспоминаний». Проблема взаимодействия с традициями занимает важнейшее место в творчестве раннего Маяковского.

Можно сказать, что в ранней трагедии Маяковский лишь примеривался к роли человекобога.

Уже здесь почувствованы острые противоречия этой роли. Но в значительной мере они скрыты моментом игры, актерским амплуа. Трагизм прикрыт «красным домино» шута-арлекина, а оно взято напрокат из вчерашнего поэтического гардероба.

Потом появилось «Облако в штанах». Оно развивало идею, сквозную для Маяковского, — о превосходстве » грубой» жизни над любыми отвлеченными смыслами.

Как пророки в преддверии Пришествия, поэт атакует по прямым адресам , накликает гибель на современный Вавилон. В «Облаке» много сарказма, издевки, но в целом поэма совсем не иронична. «Облако» и за ним «Флейта-позвоночник» отличаются предельной эмоциональной открытостью слова. Они на вершине трагической «серьезности», сама чрезмерность чувства здесь — норма, выражение крайности героя в любом его проявлении .

Завершается ранний период Маяковского поэмой «Человек» , и в ней снова налет шутовства, пародийности.

Не герой опять становится шутом — сам мир производит впечатление балагана, чего-то бутафорского и поддельного, издевательски придуманного. Не только «небо», но и «земля». В «Человеке» доведена до высшего предела идея человека-чуда, человекобога, и в ней же эта идея претерпевает кризис, который, в свою очередь, намечает иную поэтическую перспективу. Монолог Человека пародиен по отношению к Библии и звучит как гимн Человекуу вполне всерьез, в его высокой патетике гаснут отдельные иронические пассажи.

Но дальше — ода корректируется сатирой. В главе «Жизнь Маяковского» сатирическая обрисовка Повелителя Всего содержит те же композиционно-сюжетные и образные ходы, что и обрисовка Человека, — снова «сотворение чудес», гротескно-сниженное, но и более «успешное» в реальном смысле: «И Бог — его проворный повар — из глин сочиняет мясо фазаново» Столь прямое повторение мотива и приемов бросает тень трагической иронии и на гимн Человеку.

В жанровом отношении «Человек» совмещает мистерию, житие, романтическую любовную поэму. Стих во многих местах заставляет вспомнить прежних поэтов. Элементы пародии и здесь налицо, но пародии особого свойства.

Пародийное начало в «Человеке» выполняет как бы двойную функцию. Это, по-своему, насмешка, взгляд свысока, с позиций нового миропонимания и новых притязаний.

И в то же время посредством пародии происходит возвращение к традиции, признание ее устойчивости . Сквозь пародию проглядывает своего рода солидарность с предшественниками, трагическая для Маяковского, подрубающая его новую идею, но потенциально открывающая иные, не миссианские, связи с миром, страдательные, но живые. Не случайно самая «концептуальная» и «космическая» поэма Маяковского оказалась одновременно самой «бытовой» .

А с другой стороны, любовное чувство достигает абсолютного масштаба в почти «символистской» концовке поэмы.