Борьба, Время, Нравственность в романе «Горячий снег»

С органическим единством эпичности и лиризма связано, как представляется, и дальнейшее углубление в творчестве авторов, продолжающих писать о войне, идей социалистического гуманизма, проникновенность их слова о человеке, справедливости, совести, добре, братстве, так открыто и честно заявленных в условиях смертельной опасности, пережитой народом. Главными героями военной прозы семидесятых годов Юрий Бондарев не случайно назвал «Личность, Историю, Борьбу, Время, Нравственность». И каждое слово написал с большой буквы, акцентируя всеобщую значимость заключенного в них смысла. На первое место поставив Личность.

Ведь об этом, о нерасторжимости индивидуальной и общественной нравственности, были написаны, в конечном счете, «Тишина» и «Родственники», «Горячий снег» и «Берег». Центральные герои романов, будь то «мальчики», подобные Никите и Валерию, лейтенантам Кузнецову и Дроздовскому, Никитину и Княжко, или же герои типа командарма Бессонова, комДива Деева, члена Военного совета Веснина, поставлены Бондаревым в такую оборачивающуюся для каждого из них трагическим прозрением и действием ситуацию причастности к судьбам своего народа, его настоящему, прошедшему и будущему, которая делает их эпическими и драматическими героями в подлинном и высоком значении слова.

Степень подобной причастности столь велика, столь естественна, что уже стирается различие между своим и общим: общее становится своим, а свое, особенное, индивидуально-неповторимое со всей полнотой и откровенностью выражается в общем. Человек сознает себя необходимой частью всех людей.

Такой именно смысл приобретает в «Горячем снеге», казалось бы, чисто батальная сцена, когда у единственного уцелевшего орудия остаются командир взвода Кузнецов и санинструктор Зоя. Оба они в данном случае делают «не свое» дело — стреляют по наползающим, опаляющим огнем и смертью немецким танкам. Ведь прямая обязанность Кузнецова — руководить боем, а Зои — оказывать первую помощь раненым. Но ни тот, ни другая, видя в глаза неотвратимую смерть, ни на секунду не задумываются о сохранении своей жизни: они живы, орудие еще может вести огонь, и, значит, надо стрелять. Зоя подносит снаряды, а Кузнецов наводит, заряжает, стреляет по танкам.

В романе это одна из впечатляющих сцен как в художественном, так и в содержательном отношении. Два слабых и беззащитных человека, забыв об опасности и смерти, оказываются сильнее бронированного чудовища и поджигают танк на расстоянии каких-нибудь двадцати метров от окопа.

Тот самый ураган чувств, позволивший преодолеть самого себя, который возник естественно, стал как бы безусловным рефлексом человеческого поведения. Он сделал очень молодых людей героями, способными на великий подвиг. Степень их причастности к событию, решающему судьбы народов, о чем они не рассуждают и не думают в эти страшные часы и минуты единоборства со смертью, уже не поддается рациональным мотивировкам, расчленяющему анализу. Весь человек предстает перед нами таким, как он есть. И этот самый обыкновенный человек, преодолевший в какую-то минуту самого себя, уже забывает о себе.

Кузнецов не анализировал, что с ним произошло, но, ощутив в себе неудержимую злость боя, он вроде бы потерял особую и единственную ценность своей жизни, которая как бы не принадлежала ему и значительность которой даже тайно от всех не сумел бы взвесить в своем сознании. Он потерял чувство обостренной опасности и инстинктивного страха перед танками, перед смертью или ранением, «перед всем этим стреляющим и убивающим миром, как будто все на земле зависело от его действий, от его решительной неосторожности, от странной звенящей невесомости во всем теле». Тяга современного художественного творчества к целостному осмысливанию исторического времени в формах, свойственных эпосу, осуществлялась тем самым в многообразии жанровых форм, предопределенном реальным драматизмом и глубиной переживаемых исторических потрясений.

Ныне, как сказал известный литовский поэт и драматург Юстинас Марцинкявичюс, невозможно написать талантливую книгу, которая так или иначе не «прикоснулась бы к общечеловеческому пульсу». А это, как нетрудно представить, предполагает не противостояние, а единение эпичности и лиризма. Их связи при кажущейся противоположности предмета и средств выражения играют важнейшую и все возрастающую структурно-содержательную роль в искусстве, не желающем отставать от века. Эти связи повлияли на природу не одних эпических жанров прозы, но и на ее лирические жанры.

Даже тогда, когда поэт «этюден» в своей лирике, он как бы ждет чего-то «тяготеющего к разумному постижению явлений, ищет связи и причины». Большие, серьезные художники «как бы опасаются разменяться на несущественное, раствориться в наблюдениях частных, чувствах случайных, выводах поспешных, пришедших под влиянием минуты. Их лирика в себе самой несет начало эпическое. И кто знает, черта ли это эпохи, художественной индивидуальности писателя или цельности владеющей им концепции? А может быть, и то, и другое, и третье…» Сегодня тяготение к эпосу живет в литературе, по-видимому, как потребность связи с глубинными основаниями общей жизни.

А цели «Горячего снега», «Освобождения» и «Берега», произведений, возвращавшихся к войне, без сомнения, тяготели к эпосу. Условием монолитности и динамизма избранного жанра становилось то самое эпическое состояние мира, которое поставило на карту судьбы целых народов, социальный образ их жизнеустройства, всколыхнуло их национальное самосознание, пробудив неслыханную энергию сопротивления и действия.

События, положенные в основу названных произведений, уже сами по себе были насыщены эпическим содержанием, затрагивали моменты всеобщего значения, Исторически конкретные и засвидетельствованные, они в романах Юрия Бондарева и киноэпопее представали как история жизни целого поколения, поднимали глубочайшие пласты человеческих отношений, захватывали в свою орбиту разнообразнейший спектр лиц — от Верховного Главнокомандующего и командующих фронтами и армиями до рядового солдата, от людей, умудренных опытом трудно прожитой жизни, до юнцов, едва приобщающихся к миру взрослых.