«Бывшие люди» в пьесе «На Дне»

Мечущиеся, растерянные, противоречивые, гибкие до бесхребетности, сами себя опровергающие, выхода не знающие и не видящие, они, по контрасту, лишь подчеркивают привлекательность слесаря Андрея Клеща, чья жизненная философия и правда сформированы и закалены трудом. Чья прямолинейность и последовательность отталкивают от него обитателей ночлежки, более склонных прислушиваться к вкрадчивым, успокаивающим разглагольствованиям странника Луки.

Еще один оппонент босяцкой философии хозяин ночлежки Костылев приговор ей выносит трудно опровержимый, с позиции крепко стоящего на земле человека.

К о с т ы л е в. Человек должен на одном месте жить. Нельзя, чтобы люди вроде тараканов жили… Куда кто хочет — туда и ползет… Человек должен определить себя к месту… а не путаться зря на земле…

Л у к а. А если которому — везде место?

К о с т ы л е в. Стало быть, он — бродяга… бесполезный человек.

«Бесполезный человек» — это и к Луке относится, чье странничество ничуть не лучше босячества. Что, кстати, понимают и другие персонажи. Барон, например, при первом знакомстве спрашивает: «Ты кто, кикимора?». Затем, обменявшись несколькими репликами с ним, и ответит на свой вопрос сам: «Шельма ты!». Еще категоричней оценивает нового постояльца волевая и властная Василиса.

В а с и л и с а. Ты кто такой?

Л у к а. Проходящий… странствующий…

В а с и л и с а. Прохожий… тоже! Говорил бы — проходимец… все ближе к правде-то…

Даже поверхностный анализ семантики этих словесных пар «кикимора — шельма», «прохожий — проходимец» дает представление об авторском отношении к своему герою. В создававшемся в 1928-1930 годах киносценарии «По пути на дно», который так и не был закончен, Горький успел представить прошлую жизнь и кривую нисхождения в социальное ничтожество только нескольких персонажей пьесы, в том числе и Луки. Там, в сценарии, Лука — сельский староста — скупил у помещика луга, и крестьяне на сходе понимают, что «теперь староста выжмет кровь из нас». Дело в том, что помещик отдавал луга в аренду сельской общине, а та по справедливости делила сенокосные угодья. Теперь же крестьянам придется иметь дело не с общиной, а с вышедшим из их же среды кулаком-мироедом, диктующим свои условия каждому отдельному хозяину. На совести сельского старосты Луки и еще один, даже два не менее тяжких греха. Он заставляет сожительствовать с ним жену зависимого от него молодого крестьянина, который, не выдержав позора, повесился.

Ему действительно было от чего на склоне лет прийти к раскаянию, к смирению, к проповеди добра и жалости — по сути лживой и лицемерной. И имя его говорит о многом в характере этого человека, если выстроить семантический ряд: Лука — лукавый — лукавство. Кстати, Васька Пепел в третьем действии прямо назвал его «старцем лукавым». Лука — тип характера, не имеющего каких-то твердых устоев; он — на все случаи жизни, «как мякиш для беззубых» (Сатин), «как пластырь для нарывов» (Барон). Он — всем подходит, всем хорош для тех, у кого натура безвольная, слабая или не устоявшаяся — Анне, Насте, Актеру, Татарину, с ними он угодлив, мягок, лицемерен, жалостлив. Другие же ему не по зубам, они-то его ставят чаще всего на место (Василиса, Костылев, Клещ); Лука двусмыслен или цинично откровенен с себе равными по беспринципности Бароном и Сатиным. Да и они чувствуют в нем родственную душу, приглашая выпить на деньги, бесчестно выигранные у Татарина.

И все-таки он взбаламутил сонно-пьяно-равнодушное болото ночлежки, «он, старая дрожжа, проквасил нам сожителей», как, то ли с восхищением, то ли с укоризной, говорит Сатин в четвертом действии. Лука-странник, словно лакмусовая бумажка, проявляет истинную сущность одних, покорившихся своей участи и довольствующихся словами жалости и утешения (Настя, Анна, Бубнов). Он же — катализатор мысли для других, отчаявшихся, но не утративших воли сопротивляться неблагоприятным обстоятельствам (Клещ, Пепел).

Четвертое действие пьесы по содержанию своему — спор вокруг личности Луки, который «исчез от полиции… яко дым от лица огня» (Барон), и, главным образом, вокруг той убаюкивающей лжи, что составляет суть его проповедничества. Спорадически спор этот возникает и раньше — во втором и третьем действиях, но там вопрошающие о правде ответы получают от самого апостола лжи внешне убедительные, во всяком случае, им нечего возразить.

П е п е л. Старик! Зачем ты все врешь?

Л у к а. Это в чем же вру-то я?

П е п е л. Во всем… На что?

Л у к а. …И чего тебе правда больно нужна… Подумай-ка! Она, правда-то, может, обух для тебя.

В третьем действии Бубнов, констатируя, что «любят врать люди», пытается понять почему.

Б у б н о в. Ну Настька — дело понятное! Она привыкла рожу себе подкрашивать… вот и душу хочет подкрасить… А другие — зачем? Вот — Лука, примерно… много он врет… и без всякой пользы для себя… Старик уж… Зачем бы ему?…

Л у к а. Человека приласкать — никогда не вредно… Жалеть людей надо…

Невдомек недоумевающему Бубнову, что вранье «без всякой пользы для себя» пострашнее будет лично корыстной лжи, такое вранье особенно привлекательно и трудно распознаваемо в истинной своей сути. Примечательно, как саморазоблачился Лука в разговорах с умирающей Анной, как у него концы с концами не сходятся. Вот он живописует, какие блаженства ожидают Анну, когда ее «призовут к Господу», как Господь распорядится отвести ее в рай. И уговаривает собеседницу: «Ты — с радостью помирай, без тревоги… Смерть, я те говорю, она нам — как мать малым детям…». Но извечный инстинкт жизни в последний, может, раз заговорил в Анне, она умоляюще как-то отвечает своему утешителю: «Ну… еще немножко… пожить бы… немножко! Коли там муки не будет… здесь можно потерпеть… можно!». А Лука, в раздражении, беспощадно холодно отвечает на эту предсмертную тоску, словно забыв об обещанных ей райских кущах на том свете: «Ничего там не будет!». Последняя реплика подтверждает, что он не верит в загробную жизнь и сознательно врет умирающей.

Не случайно даже в отравленной алкоголем памяти Актера после общения с Лукой всплыло любимое стихотворение, которое прежде он долго силился вспомнить. Потому любимое, что оно его примиряет с реальностями жизни, оправдывает бегство в мир иллюзий. Красиво врущий Лука вызвал из подсознания самого богемного обитателя дна эти строки: «Господа! Если к правде святой Мир дорогу найти не сумеет, — Честь безумцу, который навеет Человечеству сон золотой». Такой вот сомнительной чести удостоен здесь «правдолюбец» странник Лука.

А отвечая Пеплу и Бубнову, он уходит от сути их вопрошания: чем станет правда для узнавшего ее, вредно ли приласкать человека, нужно ли жалеть людей — разве о том их вопросы! Лука иезуитски увертлив, что интуитивно, бессознательно чувствуют его собеседники. Далеко не случаен следующий диалог, подтекст его не случаен.

Исчерпав аргументы или вообще не находя их, потерпев поражение в словесных поединках, Лука предпочитает не настаивать на своем, а морализировать с чувством оскорбленной добродетели. Вот окончание вышеприведенного диалога его с Пеплом.

Л у к а. Ишь ты! А я думал — хорошо пою. Вот всегда так выходит: человек-то думает про себя — хорошо я делаю! Хвать — люди недовольны.

Внешне примирительным «Ишь ты!» и последующим моралите заканчивается большинство его словесных дуэлей с обитателями ночлежки. Но не дают они ответов, адекватных по прямоте и откровенности вопросам его оппонентов, — Лука «забалтывает» их. Барон и Сатин, претендующие на роль духовных лидеров в этом маргинальном обществе, живут бесчестно, они жулики, так сказать, по жизни и не скрывают этого. В сцене игры в карты во втором действии возмущающемуся Татарину, уличившему их в шулерстве, Сатин скажет, собирая карты: «Что мы — жулики, тебе известно. Стало быть, зачем играл?». А Лука — жулик от идеологии; он передергивает другие карты — и оттого его проповедь пострашнее будет.