Чехова освободили от русской души

Постановка «Трех сестер» в Нюрнбергском театре

В связи со столетием со дня кончины Чехова, как и во многих других странах, в Германии оживилось внимание к его пьесам. Ныне на сценах страны, где великий писатель провел свои последние дни, присутствуют три «Чайки», а также пары «Трех сестер» с «Дядями Ванями».

Для директора Нюрнбергского театра Клауса Кузенберга «Три сестры» — первое обращение к чеховской драматургии . «Начальные репетиции были очень сложными, — не скрывает режиссер. — Играть Чехова, если желаешь не ограничиваться самым поверхностным проникновением в материал, очень непросто. В то же время это замечательное испытание творческих возможностей труппы. Наши актеры любят Чехова за невероятную жизненность его образов».

Режиссер использует новейший перевод произведения, в котором Ульрика Цемме максимально приблизила язык к современному стандартному немецкому. Это воспринимается публикой легко, можно сказать, близко к сердцу. Пьеса сокращена на треть, все второстепенные персонажи отсутствуют. По мнению Кузенберга, это дает возможность сконцентрироваться на самом важном.

Для него центральная и вневременная тема «Трех сестер» — поиск смысла жизни или, вернее, как же быть дальше, то есть по-нашему — «Что делать?» и «Кто виноват?». Более всего Кузенберг связывает «сестер» с телевизионным ток-шоу, где каждый ноет свое, абсолютно не прислушиваясь к мнению других. Кроме собственных бед эту компанию эгоистов интересует вряд ли что-либо еще.

Это словно конкурс на самого несчастного.

При этом нюрнбергский режиссер попытался, несмотря на то, что Чехов назвал это свое сочинение «драмой», решить многие сцены в комедийной форме, доведенной местами до клоунады и фарса. Все это действительно углубляет абсурдно-трагическое настроение происходящего на сцене, оттеняя то, что в «Сестрах», по определению самого автора, получилось «мрачнее мрачного».

Ирина никак не может повзрослеть, постоянно играет с неваляшкой на резиночке, которая «не бьется, не ломается, а только кувыркается». Одеты сестры в современные элегантные платья символических расцветок. Вечная невеста Ирина, разумеется, в белом.

Маша по-школьному черно-коричневая, а старая дева — синий чулок Ольга носит платье соответственное — темно-синей расцветки.

Маша истерична и нелепа, но так естественна и трогательна в своих чувствах, что вызывает сочувствующий смех и заставляет прослезиться. Ольга комична своим преувеличенным целомудрием, а Ирина — уменьшающимся с каждой сценой трудолюбием. Ее роль исполняет восходящая звезда нюрнбергского театра Анна Мария Курикова . Ее творческой биографии в минувшем апреле была посвящена большая статья в главном немецкоязычном театральном издании «Театр сегодня» . Андрей , пытающийся доказать сестрам любовь к ненавистной жене, философствующий Вершинин , Чебутыкин с его вечной газетой — забавные недотепы, вызывающие приступы доброго смеха вплоть до последних сцен, когда зрителям уже не удается сдержать слезы.

Наталья — и вовсе фарсовая фигура, в мятой пижаме, семенящая по-куриному.

Эксцентричен, если не сказать — абсурдно-комичен в этой постановке Соленый . Он делает нелепые гимнастические упражнения, плюется семечками, кричит петухом.

При том очень романтичен и трогателен Тузенбах . Его уход со сцены — высшая точка спектакля. Невозможность последнего объяснения с Ириной обрекла его на смерть еще до пули, пущенной Соленым. Как и должно, начальный комедийный тон сменяется трагической безысходностью.

Тема нюрнбергских «Сестер» классически чеховская — несостоявшееся чудо, непришедшее избавление. Правда, «зеленая русская тоска» ассоциируется у Клауса Кузенберга с зажигательной балканской музыкой, композицией » Калашников» , под которую отплясывают Ирина с Тузенбахом на несостоявшемся празднике, когда в Дом уже не пускают ряженых.

Пространственные перемещения в спектакле очень логичны и динамичны. Декорации состоят из одиннадцати зеленых кресел , создающих иллюзию постоянного движения. В первом весеннем, мирном, именинном акте кресла составляют солидный удобный диван, освещенный мягким светом, создающим атмосферу уюта и защищенности.

Во втором акте, где быт и обычаи сдвинуты со своих мест, где гостей выгоняют из дома, влюбленные никак не найдут уголка, чтобы побыть наедине, и все подчинено интересам младенца, уютный диван распадается на хаотичные островки, разбросанные по сцене.

Третий акт — ночь пожара: кресла повернуты спинками к зрителям, крестообразно прикреплены светильники, на заднем плане по линии сцены настоящий огонь. Простейшими средствами создается картина кладбища. Кресла — могильные камни, быт сломан, бестолков.

Реальность — кладбище разбитых надежд.

И, наконец, в четвертом акте с наклонной сцены исчезают все реквизиты. В последней сцене кружатся сестры, взявшись за руки, в механическом танце. Вместо музыки все громче и громче слышится звук струящейся воды. Черные стены медленно освещаются, «и жалость капает слезами с потолка».

Течет вода — то ли это слезы безысходности, то ли начало всемирного потопа, а может, очистительный дождь неумирающей надежды.

Спектакль увлекает с первой сцены. Действие разворачивается динамично, нет затянутостей или излишеств. Вместе с тем, хотя публика приняла спектакль восторженно, критика не была однозначной.

В частности, один из авторов, восхищаясь актуальностью перевода и постановки, с полной серьезностью написал: «Это освобождает Чехова от давящей меланхолии и русской души». Вот как.