Читатель в стихотворении «Журналист, читатель и писатель»

Мысль Лермонтова улавливает, таким образом, чрезвычайно характерную черту современного ему литературного процесса: диалог менаду Писателем и Читателем превращается в разговор трех участников литературного движения. В этом смысле достаточно символична ремарка к «Журналисту, читателю и писателю»: «Комната писателя, опущены шторы. Он сидит в больших креслах перед камином. Читатель, с сигарой, стоит спиной к камину. Журналист входит». Журналистика осознается реальной силой, и дело ее — приготовлять «взор» публики к восприятию духовной пищи, духовно образовывать «толпу». Вот почему Журналист становится предметом критики двух главных участников разговора.

Читатель в данном стихотворении — идеальный, мыслимый персонаж. Таким острым и верным взглядом должна быть наделена публика в своем сознательном развитии. Поэтому мысли Читателя сблизились с авторскими. Но они отнюдь не тождественны мыслям Писателя. Между Писателем и Читателем есть явные точки соприкосновения. О них уже говорилось. Через все стихотворение проходит мысль о внутреннем духовном контакте как конечной идеальной цели поэтического творчества, оправдывающей его назначение. Собственно, этому посвящен заключительный монолог Писателя. Но здесь вместо образованного, умного и подготовленного Читателя выступает «свет», «толпа», неподготовленная публика. И тогда картина резко меняется: между Писателем и публикой уже нет согласия и понимания. Проблематика монолога напоминает стихотворение «Не верь себе», с двумя разными тенденциями творчества, последовательно развернутыми в строфах, начинающихся строками: «Случится ли тебе в заветный, чудный миг…» (ср.: «Бывает время, Когда забот спадает бремя…») и «Закрадется ли печаль в тайник души твоей…» (ср.: «Бывают тягостные ночи…»).

Отказ от идеальной мечты и обличительной поэзии вновь объясняется как субъективными, так и объективными причинами. Трагедия поэта в том, что он не может отказаться от идеальных, «ребяческих чувств», которые в его собственных глазах всего лишь «благородная мечта», «воздушный безотчетный бред», сладкая субъективная иллюзия, не имеющая ничего общего с жестоким реальным миром и потому недостойная «строгого искусства» . В этой поэзии толпа не узнает ни своих чувств, ни своей жизни. Поэзия же обличительная недоступна толпе вследствие ее неподготовленности, духовной необразованности. Поэт оказывается на распутье. Он обречен на непонимание, на осмеяние или площадную брань.

Для верного представления о стихотворении «Журналист, читатель и писатель» существенное значение приобретает наблюдение Б. М. Эйхенбаума, который указал на рисунок Лермонтова в альбоме 1840-1841 годов, воспроизводящий ремарку к стихотворению. В лице писателя, сидящего в креслах, изображен А. С. Хомяков, а спиной к камину стоит Лермонтов. На этом основании Б. М. Эйхенбаум пришел к выводу, что Лермонтов занимает позицию Читателя, а «исповедь» Писателя нельзя считать авторской. Думается, что исповедь Писателя имеет много общего с лермонтовскими мыслями, известными нам по другим стихотворениям. Но не исключено, что Лермонтов непосредственно отразил и некоторые раздумья Хомякова, хотя II полемически отнесся к ним. В частности, в 1831 году Хомяков опубликовал стихотворение «Разговор», в котором предвосхитил некоторые идеи «Последнего поэта» Баратынского. В «Разговоре» затронута сходная с «Журналистом, читателем и писателем» проблематика. Хомяков касается вопроса о смысле поэтического творчества («К чему поешь ты?..») и о содержании поэзии («Мечта, мечта! Для звучных песен Где чувства, страсти, где предмет? Круг истин скучен нам и тесен. А для обманов веры нет» ). С этим перекликается и троекратный вопрос Писателя: «О чем писать?» Лермонтов здесь скорее солидарен с Хомяковым. Однако итог стихотворения «Разговор» переносит решение проблемы в субъективную плоскость. По мысли Хомякова, по поэт должен двигаться навстречу жизни, а жизнь должна оправдать творческие предчувствия. Поэзия же обязана остаться идеальной:

К чему хулой ожесточенной Поэта душу возмущать? Взойдет, я верю, для вселенной Другого века благодать