Чувство принадлежности к национальному сообществу в мире Шевченко

Чувство принадлежности к национальному сообществу спасало поэта от тяжелого одиночества. Байронизм отчасти помог ему глубоко ощутить эту связь: «Если Байрона не сводить к «байроническому туману», к которому Кобзарь относился скептически, то «мировая скорбь, меланхолия Байрона имела своим соответствием национальную печаль Шевченко»: «Люблю как искреннюю, верную жену, Как безталанную свою Украину!». В проекции идеального бытия для зрелого Шевченко Родина перестает быть полем кровавым: она является воплощением извечного рая:

Вырос я на чужбине, И седею в чужом крае, И одинокому мне Кажется — лучшего нет Ничего у Бога, как Днепр И наша славная страна…

Украина и Днепр будят у порабощенного лирического героя Шевченко надежду, «не дают Бога в смерти умолять». Иногда патриотичная тема звучит просветленно, как примирение с Богом:

Свою Украину любите. Любите ее… Во время злое, В последнюю тяжкую минуту За нее Господа молите.

Вместе с тем трактование Украины как «утраченного рая» является, конечно, вариантом библейской мифологемы, которая проецируется на реальные обстоятельства истории края и личной биографии поэта:

…ай до сих пор, как вспомню, Это сердце плачет и болит, Почему Господь не дал дожить Малый век в том рае.

Исследования главных постулатов национальной идеи Шевченко должны основываться на природе художественного осмысления поэтом ключевых проблем украинской нации, лирический герой Шевченко репрезентует законность претензий к жизни, естественное право на счастье, подчеркивая немилосердность судьбы:

А я так имел, немного Молил у Бога: Только дом, Одну хатиночку в роще, И два тополя круг ее, И безталанную мою, Мою Оксаночку; чтобы с ней Вдвоем смотреть с горы На Днепр широкий, на овраги…

В годы ссылки еще не терял надежды на примирение с Богом, на возобновление земной гармонии:

…Бог милый! Как хочется жить, И любить твою правду, И весь мир обнять.

Однако попытка гармонизировать христианское и жизненно-патриотичное чувства не становится у позднего Шевченко аксиологичной константой. Наконец он начинает использовать христианскую терминологию как материал для фундации собственного поэтического мифа.

И поскольку страдание, по христианским представлениям, очищают — так вот и неволя и скитания Поэта должны были бы стать в художественном мире Шевченко путем возвращения к утраченному раю.

Роль поэта в глазах зрелого Шевченко — снятие разногласия между индивидуальной дисгармоничной судьбой и призванием служения народу. Вспомним уже цитированные строки:

Идем же, долюшка моя! Мой друг убогий, нелукавый! Идем дальше, дальше — слава, А слава — заповедь моя.

Бывало, что Шевченко, фактически жертвуя индивидуальным христианским спасением в вечности, приходит к выводу:

Я так ее, я так люблю Мою Украину убогую, Что прокляну святого Бога, За нее душу погублю!

Этот риторический поворот призван отобразить явление, для самого Шевченко экзистенциально значительное и очень мучительное. Диалог-спор с Богом, который трагически продолжался в сознании поэта на протяжении всей жизни, оборачивается иногда избранием как объекта любви не Сильного и Всевластного, а обиженной и распятой Украины-Мамочки.

Можно прийти к выводу, что байроновский пафос героизации борьбы и мести передался и молодому Шевченко. Но весь жизненный и духовный путь украинского поэта складывался так, что он должен был переоценить наследие английского поэта. Шевченко был с самого начала близок к «народному романтизму», который охватывал все европейские литературы в первой половине XIX ст., и, в отличие от Мицкевича, Петефи, Гейне, которые приходили к народнопоэтическому мышлению, у Шевченко эта позиция была врожденной.

Однако, в отличие от поэтов, которые воспевали самоотречение гражданина в пользу отчизны в холодных эстетичных параметрах до недавнего времени всевластного классицизма, в отличие от Байрона, который не менее холодно и отчужденно противопоставил бытию массы своего аристократически-одинокого героя, украинский романтик заключил в свое отречение рая и свое обретение земной отчизны настоящее и совсем «нелитературное» страдание.