Денис Давыдов, поэт с замечательной биографией

Денис Васильевич Давыдов. Будучи намного старше величайшего поэта Пушкина не только годами и не только по поэтическому «стажу», но и опытом жизненным, Давыдов застал начинающего Пушкина, Давыдов как поэт решительно принадлежит к самым ярким светилам второй величины на небосклоне русской поэзии…

…Талант Давыдова не великий, но замечательный, самобытный и яркий, которым и не столь бедная литература как наша, должна была бы дорожить и гордиться. Как прозаик Давыдов имеет полное право стоять наряду с лучшими прозаиками русской литературы. В. Г. Белинский

Сам Давыдов будучи уже в ореоле военно-патриотической славы, той славы, которую он сам активно формировал, поддерживал и распространял. Пушкин, всегда расположенный говорить своим друзьям приятное и лестное их самолюбию, до конца жизни уверял Давыдова в своем у него учении; а за год до смерти, посылая ему «Историю Пугачевского бунта», снова подтвердил: «Ты мой отец и командир». Вряд ли умный гусар-поэт-партизан обольщался относительно буквальной цены подобных определений. Но цену своей даровитой и находчивой натуры он знал — да ему всегда о ней напоминали. Он очень заботился о поддержании этой цены на высоком уровне. Пушкин, скажем, неоднократно принимался за автобиографию, но по ряду обстоятельств из этого намерения ничего не вышло: осталось лишь несколько маленьких фрагментов. Впрочем, он стремился писать не столько о себе самом, сколько о своем происхождении и о «других, более достойных замечания», из коих некоторые «после сделались историческими лицами». Давыдов дважды, хотя и анонимно, напечатал автобиографию «Некоторые черты из жизни Дениса Васильевича Давыдова», а также под собственным именем разные «записки» и воспоминания о событиях, в которых он участвовал или при которых присутствовал, и о выдающихся лицах, которых ему посчастливилось наблюдать (Суворов, Багратион, Наполеон, Ермолов и др.). Не ограничиваясь подробным описанием того, что касалось его лично, Давыдов при этом сам давал себе характеристику, а своим поступкам оценку, не дожидаясь мнения историков. Жизнь его действительно была яркой, бурной, и потому, между прочим, нельзя согласиться с ядовитым суждением декабриста и писателя А. А. Бестужева (Марлинского), который знал тогдашнее военное дело, будто бы заслуги партизан в Отечественной войне 1812 г. преувеличены, а сам Давыдов «более выписал, чем вырубил себе славу храбреца». Слава «вырубленная» все же предшествовала ее дальнейшему живописанию!

Конечно, геройство Давыдова только выигрывало оттого, что он был прямо причастен литературе, тем более поэзии; и обратно: поэзия предстает тем приманчивее, обаятельнее, что стихотворец — подлинный национальный герой. «Тебе певцу, тебе герою!» — так обращается к нему Пушкин.

Давыдов обнаружил себя человеком разносторонне даровитым. Позднее широкая одаренность многих русских людей в силу разных обстоятельств все чаще становилась объектом иронии; возникло даже понятие «талантливая натура», обычно означающее человека, ко многому способного, но ни на что практически непригодного. Самая разносторонность становилась подозрительной, а широкое распространение теорий и рассуждений о «лишних людях» подобную подозрительность только усиливало.

В пору жизни и трудов Давыдова разносторонность еще котировалась высоко, потому что применение талантов реже сковывалось узкой профессионализацией. Грибоедов, скажем, мог быть государственным, и не только дипломатическим, но и собственно военным деятелем по профессии. А музыкой и поэзией занимался как дилетант. Но потом история рассудила, что оставило в ней более глубокий след. И при упоминании имени Грибоедова прежде всего возникает представление об авторе «Горе от ума», а уж потом о хитром составителе Туркманчайского трактата или проекта учреждения Российской Закавказской компании.

В качестве непременного члена «Пушкинской плеяды» Давыдов — не легендарный богатырь Денис Давыдов, а Давыдов — поэт с замечательной биографией. И потому уже для современников замечательна та его поэзия, что не тускнеет для потомков. И потому, сохраняет свою правоту и для нас то выделение двух основных ее направлений, которому мы обязаны наблюдательным современникам. Желание выступить поэтом он действительно осуществлял двояким образом, в обоих случаях старательно сохраняя свою независимость.

Хотя точное начало серьезной литературной деятельности Давыдова не установлено, хотя принадлежность ему наиболее резкой из сатирических басен «Орлица, Турухтан и Тетерев» до сих пор убедительно не доказана, поэтическое его творчество развивается с самого начала века, т. е. еще до Отечественной войны. Уже в первом своем обзоре «Взгляд на старую и новую словесность в России» для альманаха «Полярная Звезда» (1823), состоящем из трех статей, предвосхитивших знаменитые позже обзоры Белинского, Бестужев (Марлинский) сказал очень точные слова, и сегодня достойные того, чтобы привести их полностью: «Амазонская муза Давыдова говорит откровенным наречием воинов, любит беседы вокруг пламени бивуака и с улыбкою рыщет по полю смерти. Слог партизана-поэта быстр, картинен, внезапен. Пламень любви рыцарской и прямодушная веселость попеременно оживляют оный. Иногда он бывает нерадив в отделке; но время ли наезднику заниматься убором? В нежном роде — «Договор с невестою» и несколько элегий; в гусарском — залетные послания и зачашные песни его останутся навсегда образцами». Как видно, уже Бестужев, представитель романтизма, различает направления, казалось бы, единой «музы Давыдова» не по тематике, а по типической позиции, или, как сказали бы теперь, по характеру «лирического героя»: то «нежный», истинно влюбленный, то победительный, достаточно шумный, крикливый «гусар», изрядно пообщавшийся с «чашей».

Так сложилось, что и «Московский телеграф», уже охладевший к этому времени к Пушкину и к тем, кто как-то к нему примыкал, заметил два потока, или две тенденции, в давыдовской лирике: «В ней видите вы дух совершенно различных певцов. Один — весь любовь, со всеми ее нежными очаровательными оттенками. Другой — полное выражение вакхической радости, которая мелькает в стане воинском, между биваком и смертью». Вопрос формулируется так: «Больше важная задача увлекает нас. Как объяснить эту необыкновенную противоположность: звуки певца элегического, и буйные возгласы отчаянного гусара, в одном и том же человеке? Отчего два совершенно различные певца соединены в нем?».

Заметны даже словесные совпадения обоих приведенных откликов. Не исключено, что совпадения не случайны. Репутация поэзии Давыдова и в позднейшей критике в общем виде выражалась подобными или как-то похожими клише.

В популярности и судьбе стихов «Дениса» у любителей поэзии есть примечательная и довольно редкая особенность: повышенное доверие к тому, что уж он-то совершенно достоверно знает, понимает и может точно изобразить все то, о чем пишет. Ведь это он сам не меньший «ера, забияка, собутыльник дорогой», чем прославляемый им (и, между прочим, увековеченный Пушкиным в повести «Выстрел») А. П. Бурцов; это он сам, неотразимый, со своим, всем известным, «белым локоном» в темных кудрях, морочит голову девице в «Договорах»; именно он распевает «Песню» («Я люблю кровавый бой…»), и, безусловно, ту «Песню старого гусара», откуда вылетели крылатые строки: «Жомини да Жомини! А об водке — ни полслова!»; и именно он — воплощение неподдельного мужества — способен «выглядеть на деву любви» и «выплакать в бессонные ночи» свои некогда «зоркие очи»! («Я помню — глубоко…»).

Благодаря такому изначальному ощущению предельной достоверности чувства радости на пиру, воодушевления в бою, горького переживания в любви, Давыдову невольно и легко прощается то, что обычно другим не простили бы: далеко не всегда отмеченную вкусом грубость просторечия, неуклюжесть многих не только собственно стиховых, но и просто синтаксических оборотов, беззаботное отношение к выдержанности художественной речи,- словом, то, что можно назвать общей неряшливостью стиля. Понятно, речь идет не о смешном и нелепом в данном случае пуризме в словоупотреблении, не о требовании гладкости слога или полировке стиха: мало Давыдовских стихотворений годилось бы для девичьих альбомов того времени. Как видели, Бестужев объяснил все просто: «Иногда он бывает нерадив в отделке; но время ли наезднику заниматься убором?»

Но Давыдов очень остер на язык, особенно когда сердится. И потому в одном, по крайней мере, жанре — сатирической басне или инвективе — даже небрежность может выступить дополнительным усилителем выразительности, сообщая негодованию прелесть импровизации, «сиюминутности».