Дети и война в поэзии Твардовского

Дети и война — нет более ужасного сближения противоположных вещей на свете», — напишет он в одном из своих очерков. И сколько их, детских судеб, исковерканных войной, повстречал он на дорогах войны! Детей, потерявших матерей, матерей, оплакивающих погибших на их глазах детей… В 1937-1938 годах Твардовский много занимался переводами, немало переводил из Тараса Шевченко. Один из переводов имеет прямое касательство к нашему разговору — это стихотворение «И в самых радостных краях…

«: И в самых радостных краях Не знаю ничего красивей, Достойней матери счастливой С ребенком малым на руках. Бывает иногда: смотрю я, Любуюсь ею, и печаль Охватит сердце вдруг; и жаль Ее мне станет, и, тоскуя, Пред нею голову склоню я, Как перед образом святой Марии — матери прекрасной…

Строки эти могут стать эпиграфом к детской теме военной и послевоенной поры в творчестве Твардовского. С особой пристальностью вглядывается поэт в женские и детские судьбы, с невыразимой болью и нескрываемой печалью думает о них.

Еще во время похода в Западную Белоруссию были написаны стихи о вдове, встреченной под Брест-Литовском в сентябре 1939 года, что

…сама стоит у хаты, И, держась за юбку, в ряд Лесенкой живой ребята Босоногие стоят… («Вдовий флаг»)

А в дни Отечественной войны это и «жена командира, бежавшая из Минска с детьми в ночь первой жестокой бомбежки», подобранная во время короткой остановки поезда Москва — Киев на станции Хутор Михайловский. «Ей нужно было в Белую Церковь, к родным мужа. Вряд ли она добралась туда, — сетует Твардовский, — всего через несколько дней я увидел Белую Церковь, оставленную нами» («Из утраченных записей»); и «мальчик, везущий на саночках мать, тяжело раненную, когда шел бой за их деревню»; и девочка с ребенком на руках и с двумя меньшими обапол себя, у трупа матери» («Дети и война») и многие другие. Кому в наши дни неизвестно ставшее давно хрестоматийным стихотворение Твардовского «Рассказ танкиста» о мальчике «лет десяти — двенадцати», указавшем танкистам, откуда бьет фашистская пушка.

Был трудный бой. Все нынче как спросонку, И только не могу себе простить: Из тысячи узнал бы я мальчонку, А как зовут, забыл его спросить…

Но, вероятно, мало кто знает, что написано оно на основании реального события, рассказанного Твардовскому знакомым ему еще по финской войне майором Василием Архиповым. Случилось это осенью 1941 года во время боев за Полтаву. «Неизвестно имя мальчика, обнаружившего в одном из укромных дворов окраины 76-миллиметровую пушку и не только сообщившего об этом красным бойцам, но и сопровождавшего танк на то место. Когда-нибудь фигура этого мальчика в раздувающейся пузырем рубашонке, держащегося одной рукой за башню танка, идущего в бой, будет изваяна скульптором», — писал Твардовский в очерке «Майор Василий Архипов». Простой факт, переданный поэту старым знакомцем о боях на улицах Полтавы, послужил Твардовскому материалом для создания маленькой новеллы. Но как это сделано? Написанная словно бы с натуры картина обрамлена рамой первой и последней строфы, выражающих основную мысль, неотступную думу-сожаление лирического героя о том, что забыл спросить имя. Твардовский не просто пересказал услышанное от майора Архипова. Он и себя ощутил участником описываемого события и, как это нередко случалось, часть вины лирического героя взвалил на свои плечи. Рука мастера, могучий талант и чуткое сердце художника превратили информационное сообщение в маленький шедевр. В каждой строке о детских судьбах на войне горечь неизбывного страдания. Это и армейский сапожник, чей «сынишка сидит сиротою С немецкой гармошкой губной На чьей-то холодной печи…», и тот «в пилотке мальчик босоногий С худым заплечным узелком», уставший отвечать на докучливые вопросы взрослых: «- Ну, сирота. — И тотчас: — Дядя Ты лучше дал бы прикурить», и иные бесчисленные детские судьбы. Великое множество строк в стихах и прозе написано о детях на войне, но ничего пронзительнее, чем строки «Возмездия» Твардовского читать не довелось. Тогда не было ни сил, ни слов, «чтобы рассказать об этом по живому впечатлению… в оборотах литературного письма», но лишь только поунялась острота «живого впечатления» и чуть отпустила боль, Твардовский обратит к захватчикам гневные строки, равных которым не знает литература:

И суд наш праведный суров, И места нет пощаде. И не у нас ее проси, Мы будем мертвых глуше. Проси у тех, чьи на Руси Сгубил безвинно души. Проси у тех, кого ты сжег, Зарыл в земле живыми… Проси у тех, кого раздел В предсмертный час постылый. Проси у девочки у той, Что, в дула ружей глядя, Спросила с детской простотой: Чулочки тоже, дядя? У той, худое тельце чье У края рва поставил. Проси пощады у нее, А мы щадить не вправе.

Позднее этой темы коснутся многие писатели. А тогда, в непостижимой круговерти, кромешном аду пожарищ первым в полный голос заговорил Твардовский. Его строки явились тем камертоном, который настроил тысячи душ на ту же волну, попал в собственные колебания неслышимых звуковых волн, заставил биться сердце в унисон: «… эта милая девочка, обреченная на гибель, с такой детской наивностью спрашивает: «Чулочки тоже, дядя?» Сила эмоционального воздействия слова Твардовского!