Дом Беликова

Принято считать, что прототипом «человека в футляре» послужил инспектор таганрожской гимназии А. Ф. Дьяконов. Как только не звали его острые на язык гимназисты! И Сороконожкой, и Серым Пальто, и Гадючкой… Клички эти говорят сами за себя, но все-таки насколько соответствуют они реальному облику инспектора? Отыскав фотографию, долго всматриваюсь.

Черные усы, пробор, цепкий, подозрительный взгляд исподлобья. Представляю, как испуганно замирали гимназисты, когда этот вездесущий человек неслышно вырастал перед ними. То в классе…

То в коридоре…

Дом инспектора Дьяконова сохранился до наших дней. На фасаде его — доска с осторожной надписью, что здесь, дескать, жил один из прототипов «человека в футляре».

Один из… Это чтоб не вводить в заблуждение доверчивого прохожего. Чтоб не бросать тень на человека, о котором кое-кто из хорошо знавших его людей отзывался как о личности в высшей степени порядочной.

В таганрожском музее Чехова хранится рукопись выпускника здешней гимназии П. Филевского, который характеризует Дьяконова как человека строгого, даже сурового, но безупречно честного. И щедрого. Оказывается, Дом свой — тот самый, с доской, он завещал начальному училищу. А сбережения — учителям.

На ежегодные пособия… Таковы факты. Но кого, скажите, переубедят они? У искусства — своя правда, и нет таких документов, нет таких свидетелей, которые могли бы опровергнуть ее. Вот и я тоже, совершая паломничество на родину Чехова, ловлю себя на том, что дом этот — видимо, типичный для тогдашнего Таганрога — кажется мне и мрачноватым, и словно бы сдавшимся.

Именно в таком доме, понимаю я, и должен был житъ несчастный учитель греческого языка.

Несчастный? Но отчего же несчастный? У нас ведь принято характеризовать Беликова иными, куда более жесткими словами.

Попробуй-ка назови кого-либо человеком в футляре — обидится!

Словечко «футляр» — оно все. Завороженные им, мы как-то забываем, что в этом странном, глухом, мертвом футляре, предназначенном, как известно, для предметов неодушевленных, заточен — бог весть, за какие грехи — пусть маленький, пусть ничтожный, но человек. Каково же ему там, живому-то!

Надо сказать, что первые читатели рассказа относились к его герою милосерднее нас. Мы презираем его, мы смеемся над ним, а они — жалели. И даже уважали.

За что? А за верность принципам хотя бы. «Раз это не разрешено циркулярно, то и нельзя».

Вообще говоря, это одна из центральных чеховских тем — человек и идея. Она варьируется у него постоянно, то заостряясь до гротеска, то исследуясь в беспощадной исповеди обреченного — и физически и духовно — человека.

Это я о «Скучной истории». Посетовав на отсутствие «общей идеи», Николай Степанович продолжает: «Когда в человеке нет того, что выше и сильнее всех внешних влияний, то, право, достаточно для него хорошего насморка, чтобы потерять равновесие и начать видеть в каждой птице сову, в каждом звуке слышать собачий вой».

Один порабощен идеей, сведен до животного, с восторгом пожирающего ночью зеленый жесткий крыжовник, другой изнемогает от свободы. Это — две крайности, два полюса, а какая прорва народа сбилась посередке!

Вот, окоченев, прижались друг к другу отец и сын Малахины. Которые уж сутки везут в Москву живой груз, быков, и если старик Малахин — воплощение энергии, находчивости, хватки, то сын его вял и безынициативен. «Его лицо… бесстрастно и не выражает ни скуки, ни желаний». Холодная, словом, кровь. А отец? Кажется, все подчинено у него одному: как можно быстрее и с меньшей потерей доставить быков в столицу, продать выгодней, жениться… Ан нет!

Слишком легко и слишком весело расстается он с червонцами и рублями, слишком часто и горячо встревает в разговоры. «По всему видно, что понесенный им убыток мало волнует его. Ему все равно, что убыток, что польза, лишь бы только были у него слушатели, было б о чем хлопотать». Нет, это не азарт жадности, это азарт жизни.

Разумеется, он отнюдь не бескорыстен, старик Малахин, мысль о наживе не покидает его, но он не стал рабом ее, она — как ни дико, может быть, звучит это — одухотворяет его существование, в то время как сынок его, великовозрастный детина, заживо хоронит себя.

И вот автора этого рассказа современная критика обвинила в безыдеальности. «…Г. Чехов, — каламбурил Н. Михайловский, — с холодной кровью пописывает, а читатель с холодной кровью почитывает». И дальше: «Во всем этом действительно даже самый искусный аналитик не найдет общей идеи».

А идея жизни — это разве не идея? Не общая идея, очень даже конкретно выраженная в том же хотя бы старике Малахине?

Впервые она прозвучала еще в «Безотцовщине», этой пьесе-предвестнике, пьесе-эмбрионе, из которой проросло впоследствии столько сугубо чеховских коллизий и образов. «Сумей только не философствовать! — говорит Платонову Анна Петровна. — Живи! Все живет, все движется… Кругом жизнь…

Давай же и мы жить! Завтра решать вопросы, а сегодня, в эту ночь, жить, жить…» Спустя десятилетие с лишним та же мысль, только выраженная более резко, прозвучит в устах татарина из рассказа «В ссылке»: «Бог создал человека, чтоб живой был, чтоб и радость была, и тоска была, и горе было, а ты не хочешь ничего, значит, ты не живой, а камень, глина!»

Но об этом не только герои говорят , об этом говорит, причем без обычной своей мягкости, сам Чехов. Смотрите, как припечатывает он в письме к Суворину его, суворинского, сына: «Он вяло и лениво протестует, скоро понижает голос, скоро соглашается, и в общем получается такое впечатление, как будто он совсем не заинтересован в борьбе, то есть участвует в петушином бою как зритель, не имея собственного петуха. А собственного петуха иметь надо, иначе неинтересно жить».

Собственно, идея жизни — это уже не столько идея, сколько самое жизнь. Мир Чехова, его галактика, его вселенная состоит из множества суверенных миров, взаимодействие и взаимовлияние которых не сводимо к единой формуле.

Иное дело — Толстой. Вокруг чего формируется его мир? Вокруг его могучей личности?

Пожалуй. Но в еще большей степени — вокруг его, толстовской, идеи. Равно, как мир Достоевского — вокруг идеи Достоевского, а мир Гоголя — вокруг идеи Гоголя.

Этот примат идеи над личностью характерен, в общем-то, для всей русской литературы. Чехов — не исключение тут, вот разве что его идея — идея жизни, воплощенная в образе старика Малахина, — шире, универсальней, необъятней тех все-таки частных, при всем их величии, идей, что осветили, согрели и дали жизнь произведениям других русских писателей. Тут Чехов — прямой и, может быть, единственный преемник Пушкина.

Не это ли прежде всего подразумевал Толстой, называя Чехова Пушкиным в прозе?

Итак, в произведениях писателя, которого критика считала безыдеальным, пульсирует идея великая, не имеющая себе равных по широте и мощи. Чехов, правда, предпочитает не распространяться о ней. В отличие от других писателей, у него нет вкуса к теоретизированиям. Вот даже из рассказа «После театра» он вычеркивает пассаж о том, что «всякое художественное произведение… должно заключать в себе идею.

Если идеи нет, то произведение ничтожно».

В ничтожности содержания как раз нередко и обвиняли Чехова. Кажется, я догадываюсь, в чем тут дело. Раба идеи хотелось видеть критикам. Не вольного служителя ее, а раба, упакованного в прокрустово ложе догмы.

Человека в футляре — вот кого жаждали они получить, и Чехов, как бы раздосадованный этими назойливыми требованиями, такого человека в конце концов дал…

Дом Дьяконова — или дом Беликова, как зовут его таганрожцы, — расположен на улице, которая прежде называлась Полицейской. А ныне… Как бы ни называлась она ныне, для нас она все равно улица Чехова. Не потому ли имя писателя на номерном знаке беликовского дома воспринимается не просто как топографский знак, а как некий символ?

Здесь же, только на другой стороне, «дом Ионыча». Когда-то в нем жил преуспевающий таганрожский врач Шедеви, опять-таки «один из прототипов», как с той же осторожностью сказано в надписи на фасаде. А я бы добавил, что «один из прототипов» не только Ионыча, но и «человека в футляре». Ибо если Беликова мы видим уже в футляре и нам неведомо, когда и при каких обстоятельствах угодил он в этот непробиваемый панцирь , то доктор Старцев обзаводится футляром на наших глазах.

Футляром, который намертво отделяет его от других людей.

А Жмухин разве не человек в футляре? А Николай Иванович Чимша-Гималайский ? А фельдшер Ергунов ? Последний, впрочем, не чета всем остальным «футлярным» людям, коих у Чехова, если присмотреться, множество. Ему, фельдшеру Ергунову, удается разбить эту затвердевшую оболочку, выломаться из нее, но головокружительная свобода застает врасплох не привыкшего к ней, «футлярного» по сути своей человека.

Понятия не имеет он, как жить дальше. Вот разве что «ночью забраться к кому побогаче». И это — не единственный чеховский герой, готовый предпочесть футляру духовного рабства смирительную рубашку уголовника. Из огня да в полымя… Но перед тем хоть краткий миг погулять на воле. «Я бы своего Алешку извела и не пожалела», — шепчет ночью Варвара невестке Софье .

Эта чудовищная мысль приходит ей после жуткого рассказа о молодой женщине, которая поплатилась за подобное как раз преступление смертью в остроге. Вроде бы испугаться должны, уйти в футляр свой и не казать из него носу, но не тут-то было. Не в назидание, а в соблазн пришелся невесткам страшный рассказ.

Вот так же и Ергунова «соблазнил» вор Мерик, и пошла, пошла вразнос налаженная, сытая жизнь фельдшера.

Чем, однако, соблазнил? Что показал? На что открыл глаза «футлярному» человеку?

По-видимому, на то, что является противоположностью футляра. Его, если угодно, антитезой. Не случайно же замечает вдруг фельдшер Ергунов, «как глубоко небо и как неизмеримо широко раскинулось оно над миром!» Нечто подобное видит и Софья, только что выслушавшая рассказ о погибшей в остроге бесстрашной женщине: «Улица была широкая и длинная; направо версты две, налево столько же, и конца ей не видно».

Та же величественная картина, оттеняющая духоту и тесноту футляра, встает и в «Печенеге»: «Направо далеко видна степь, над нею тихо горят звезды — и все таинственно, бесконечно далеко».

Даль и ширь — вот ключевые слова излюбленного чеховского пейзажа. Так мог ли он обойтись без подобного пейзажа в самом «футлярном» своем произведении? Нет, конечно. Потому-то сразу после истории Беликова следует описание ночи, никакого отношения к этой истории, на первый взгляд, не имеющее. «Направо видно было все село, длинная улица тянулась далеко, верст на пять…

Налево с края села начиналось поле; оно было видно далеко, до горизонта, и во всю ширь этого поля, залитого светом, тоже ни движения, ни звука».

И все-таки Беликов не сливается с этим торжественным миром, они как бы рядом существуют — маленький человечек, обретший наконец свой последний футляр , и бесконечная вселенная. Они не сливаются, и в этом можно усмотреть некую дисгармонию, некую словно бы неполноту мысли. Однако у Чехова есть произведение, где такое слияние явлено.

Это рассказ «Гусев». Герой его тоже обретает свой последний футляр, но происходит это в открытом море, и оттого не в гроб заколачивают его, а зашивают, по морскому обычаю, в парусину. И — за борт. «Пена покрывает его, и мгновение кажется он окутанным в кружева, но прошло это мгновение — и он исчезает в волнах».

Исчезает? Но это — для стоящих на палубе, в поле же зрения автора он остается еще долго, и мы вместе с ним видим то, что от обычного человеческого глаза скрыто. Мы видим, как мертвое тело уходит все глубже и глубже, как стая веселых рыбок окружает его, как появляется другое тело — живое и страшное, акула, и «нехотя, точно не замечая Гусева, подплывает под него, и он опускается к ней на спину».

Обратите внимание: не труп опускается, не нечто бесчувственное, что некогда было человеком, — Гусев. Гусев опускается! По-моему, это штрих гениальный.

Одно дело, когда рыбки играют с телом, а другое, когда они «налетают на Гусева и начинают зигзагами пронизывать вокруг него воду». В конце концов акула вспарывает парусину, то есть освобождает человека из его последнего футляра. Он на воле…

Между прочим, от дома Беликова до моря — всего двадцать минут ходу. Никуда не сворачивая, прямо, прямо, пока не упрешься в старый таганрожский маяк.