Два типа русских дворян-интеллигентов Рудина и Лежнева

Тургенев не был теоретиком. Но в своих произведениях, а отчасти и общественных выступлениях он достигал довольно отчетливого, осознания собственных общественных идеалов. Это были идеалы полного правового освобождения крестьян на основе их взаимовыгодного и узаконенного земельного размежевания с помещиками по инициативе и с активным участием последних. Такое освобождение могло бы обеспечить быстрое экономическое развитие страны, развитие гражданского самосознания народа и приобщение его к благам просвещения и культуры.

Как можно было осуществить такие идеалы при безраздельном политическом господстве крепостников и при растущем недовольстве и брожении среди крестьян, — Тургенев не знал. Но он чувствовал все огромные трудности этого и обращал основное внимание не на политическую, а на нравственную сторону своих идеалов. С этой стороны они казались. ему особенно возвышенными и значительными. Тургенев стремился придать своим идеалам общенациональное, всенародное значение, какого они на самом деле уже не имели. Он готов был видеть в них воплощение какой-то всеобщей «истины» и «добра», осознавал их как «правду родной земли». В этих идейных стремлениях писатель был совершенно искренним, и они вызывали в нем возвышенные и благородные романтические переживания. В свете этих высоких, романтических и будто бы общенациональных идеалов Тургенев отрицал взгляды революционной демократии как будто бы рассудочные, доктринерские и только групповые.

Уже в середине романа писатель изображает хозяйственные хлопоты Лежнева с некоторой долей юмора. А к концу книги выясняется, что Лежнев в реформистской деятельности «снизу» не достиг никаких успехов, что он опустился, растолстел и стал усадебным обывателем. И он подымает тост не за Рудина лично, а за романтические искания передовой дворянской молодежи вообще. В этих исканиях автор романа снова хотел бы видеть начало какого-то «крупного общего движения». Но он еще яснее сознает теперь, что оно неосуществимо, что «жизнь стала раздробленнее». В конце романа Тургенев поручает Лежневу назвать себя и Рудина «последними Могиканами» передового движения 40-х годов и с горечью осознать, что «новые поколения идут мимо…» них, не к их «целям».

В первом своем романе Тургенев взял на себя очень трудную задачу идейного осознания и оценки характеров передовой дворянской интеллигенции 1840-1850 гг., допустив при этом некоторую внешнюю противоречивость, не слаженность и отвлеченность в выражении своей мысли. По существу же в осознании Тургеневым характеров была своя последовательность.

Рудин — это воплощение того же характера, каким обладал Бельтов Герцена. В этих героях гораздо яснее, чем в Онегине и Печорине, выразилось противоречивое единство либеральной и демократической тенденций в деятельности дворянских революционеров. В этой противоречивости и заключается корень внешней не слаженности содержания романа «Рудин». Тургенев не приемлет демократическую тенденцию деятельности Рудиных и видит в ней проявление «космополитизма». По отношению к Бакунину этот упрек не лишен убедительности, по отношению к Герцену он несправедлив. Но Тургенев чувствовал в деятельности Рудиных и наличие другой тенденции — либерально-просветительской. Она и была той почвой, на которой могли бы объединиться Рудины и Лежневы. Но были ли реальные возможности такого объединения? Своим правдивым пониманием характера Лежнева Тургенев ответил и на этот вопрос отрицательно. Он начал свой роман «за здравие» либерального просветительства, но кончил роман за его «упокой».

Напечатанный в «Современнике» в начале 1856 г. роман вызвал большой интерес передовой общественности. Несколько позже революционно-демократическая критика по-своему его оценила. Если для Тургенева самым существенным в романе было различие в идейных позициях двух главных героев, а отсюда и в их характерах, то Чернышевский и Добролюбов не обратили на это особого внимания. Они сопоставляли Рудина с Агариным и Бельтовым или даже с Бельтовым, Печориным и Онегиным. Они стремились подчеркнуть в характере Рудина, в его любовном поражении важный симптом слабости и обреченности передового дворянского движения вообще. Поэтому Рудин и встал далее в ряд русских «лишних людей». И такое, в общем верное, но все же слишком общее и несколько одностороннее его понимание сохранилось до сих пор.

Настроения скептицизма и социального самоотрицания передовых слоев дворянской интеллигенции, усилившиеся после 1848 г. и утрированные Тургеневым в образах Гамлета, Чулкатурина, Пигасова, не были в какой-то мере чужды и ему самому. Эти настроения были субъективным, нравственным осознанием той глубокой внутренней противоречивости, которая свойственна была тогда всему передовому дворянскому движению, — противоречия между высотой национально-исторических задач, стоящих перед ним, и его классовой слабостью и половинчатостью. Тургенев, со свойственной ему глубиной общественного самосознания, лучше других смог осмыслить это противоречие, и не только в психологическом, но и философском плане.