«Если зло поощрять, то оно на земле торжествует»
Поэтический классный час
Выход участников под звуки песни Игоря Талькова «Россия». Чтецы располагаются двумя группами: справа — девушки сидят за столиком, на котором томики стихов, цветы, портреты Анны Ахматовой, Осипа Мандельштама. За спинами девушек стоят юноши.
Вторая группа расположилась слева в определенном порядке.
Мне страшную быль рассказали — Ее повторить я готов, — Как древние книги сжигали В начале тридцатых годов. Далеко на Севере где-то Стоял монастырь у воды. Стоял на окраине света, Не видел татарской орды. Тевтонцы туда не пробились, Ни ляхи, Ни Наполеон. Там древние книги хранились Еще с византийских времен. …Костры полыхали багрово, И отблеск плясал на стене.
И, может быть, подлинник «Слова» Сгорел в том ужасном огне. Горели и акты, и святцы, Сказанья родимой земли… Да что ж вы наделали, братцы!
Да как же вы это смогли?!
Более шестидесяти лет назад поэт В. Ходасевич писал: «В известном смысле историю русской литературы можно назвать историей изничтожения русских писателей. Побои, солдатчина, тюрьма, ссылка, изгнание, каторга, эшафот и петля — вот краткий перечень лавров, венчающих «чело» русского писателя».
С особой жестокостью каток сталинских репрессий прошелся по рядам советских писателей. Только в 1937-1938 годах сотни литераторов были расстреляны, превращены в лагерную пыль за то, что пытались говорить правду, за то, что не хотели быть «винтиком» в свирепой машине оболванивания и порабощения народа.
Жизнь угощала меня шоколадом И шомполами, Медом и горечью, Порядочными людьми И сволочью, Истиной и заблуждением, И проволочным заграждением! Это меня тюремный Кощей Держал на порции хлеба и щей. Выстоял, Выдержал, Переварил, Через такие горы перевалил, Каких не знала еще география.
Вот моя биография!
Осенью 1933 года Осип Мандельштам написал небольшое стихотворение.
Мы живем, под собою не чуя страны, Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца, — Там припомнят кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны, И слова, как пудовые гири, верны.
Тараканьи смеются усища, И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей. Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет, Он один лишь бабачит и тычет.
Как подковы, дарит за указом указ — Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него — то малина И широкая грудь осетина.
В ночь с 13 на 14 мая 1934 года Мандельштам был арестован. «С момента ареста я все время готовился к расстрелу. Ведь у нас это случается и по меньшим поводам», — говорил сам Мандельштам. Следователь прямо угрожал расстрелом не только ему, но и всем тем, кому поэт прочел стихотворение.
И вдруг произошло чудо. Мандельштама не только не расстреляли, но даже послали на «канал». Он отделался сравнительно легкой ссылкой в Чердынь, куда вместе с ним разрешили выехать и его жене.
Как на Каме-реке глазу темно, когда На дубовых коленях стоят города.
В паутину рядясь, борода к бороде, Жгучий ельник бежит, молодея в воде.
Упиралась вода в сто четыре весла, Вверх и вниз на Казань и на Чердынь несла.
Там я плыл по реке с занавеской в окне, С занавеской в окне, с головою в огне.
Причиной чуда была фраза Сталина: «Изолировать, но сохранить». Никто не понимал, почему Сталин проявил такое мягкосердечие.
Убить поэта — это пустяки. Это самое простое. Он хотел добиться большего. Он хотел заставить Мандельштама написать другие стихи.
Стихи, возвеличивающие Иосифа Виссарионовича.
Мандельштам понял намерение Сталина. А может быть, ему намекнули, помогли понять? Так или иначе, доведенный до отчаяния, загнанный в угол, он решил попробовать спасти жизнь ценой нескольких вымученных строк.
Он решил написать ожидаемую от него «оду Сталину».
Правдивей правды нет, чем искренность бойца: Для чести и любви, для доблести и стали Есть имя славное для сжатых губ чтеца — Его мы слышали и мы его застали.
Казалось, расчет Сталина полностью оправдался. Стихи были написаны. Теперь Мандельштама можно было убить.
Что и было сделано.
Через четыре года после первого ареста, 2 мая 1938 года, Мандельштам был арестован вторично. В июне 1940 года жене вручили свидетельство о смерти мужа. Согласно ему, он умер в лагере 27 декабря 1938 года от паралича сердца.
Колют ресницы. В груди прикипела слеза. Чую без страху, что будет и будет гроза. Кто-то чудной меня что-то торопит забыть.
Душно — и все-таки до смерти хочется жить.
С нар приподнявшись на первый раздавшийся звук, Дико и сонно еще озираясь вокруг, Так вот бушлатник шершавую песню поет В час, как полоской заря над острогом встает.
Помимо официальной версии смерти поэта, существуют множество других. Кто-то рассказывал, что видел Мандельштама весной 1940 в партии заключенных, отправлявшейся на Колыму. По этой версии, он умер на судне и тело его было брошено в океан.
По другим версиям — Мандельштам в лагере у костра читал Петрарку и был убит уголовниками.
Воздух пахнет, наверно, весной. Звонко падают с крыши капели. Я лежу в одиночке сырой, Пригвожденный к тюремной постели. Я лежу и считаю часы… Я ни в чем не виновен, поверьте!
Жду, когда покачнутся весы С двумя гирями — жизни и смерти. Жду, когда среди серых камней Мое сердце стучать перестанет. Гиря смерти, увы, тяжелей, Гирю жизни она перетянет. Я лежу, а решетка окна Режет небо мое на кусочки.
Я лежу… И молчит тишина Моей узкой сырой одиночки.
Эти воспоминания жгут память Н. Домовитова, популярного пермского поэта. Не понаслышке знал он о сталинских репрессиях, не по книгам был знаком с лагерными нарами и тюремной баландой.
«В Бакинский госпиталь меня привезли с Ленинградского фронта тяжелораненым, — вспоминал Домовитов. — В Баку и арестовали как «врага народа за контрреволюционную пропаганду». Это я вслух удивился сводкам Совинформбюро: немецкие потери у него неизменно значительные, о наших молчат, а города сдаем… Вот и переехал прямо на носилках из больничной палаты в тюремную камеру.
Приговор — 10 лет лагеря и пять последующего поражения в правах».
Черствый хлеб жевал я всухомятку, Говорили в лагере не так: — Вот, счастливчик, получил десятку, А могли бы врезать четвертак!
Отбывающие срок политические понимали, что сидят они ни за что. А тюремщики-то хоть понимали это?
Конечно, понимали наши тюремщики, что мы — невинные жертвы. И от этого отбывать неправедный приговор было еще горше.
Стражник, выйдя из лагеря, в речке Отмывает от крови сапог, Курит, дым завивая в колечки… …Жив палач: не казнил его Бог.
Он живет. От людей обособясь, Ходит к речке все той же курить, Моет руки, но душу и совесть Палачу-старику не отмыть.
. Можно использовать компьютерную презентацию со слайдами о сталинских репрессиях. На определенном моменте песня стихает и включается звук фильма; чтение отрывка из «Реквиема» в исполнении Аллы Демидовой.)
В то время я гостила на земле. Мне дали имя при крещенье — Анна.
Кем была она, Анна Ахматова?
Другом, любовью, женой поэта Н. Гумилева, который был удивительным человеком. Он мечтал исследовать африканские племена. Создать для них общий язык.
Предчувствие ранней смерти не покидало поэта на протяжении ряда лет.
И умру я не на постели. При нотариусе и враче, А в какой-нибудь дикой щели, Утонувшей в густом плюще.
24 августа 1921 года поэт Гумилев был расстрелян по постановлению Петроградской губчека, обвиненный в участии в контрреволюционном заговоре. Как стало известно, «обвинению послужили только никем не проверенные и не доказанные показания одного человека».
В то время я гостила на земле. Мне дали имя при крещенье — Анна.
— Кто она, Анна Ахматова?
— Женщина, которой выпало написать о судьбах матерей в эпоху репрессий. Сын Ахматовой и Гумилева стал ученым, а не поэтом. Но тюрем не избежал, его арестовывали трижды.
Семнадцать месяцев кричу, Зову тебя домой, Кидалась в ноги к палачу, Ты сын и ужас мой. Все перепуталось навек, И мне не разобрать Теперь, кто зверь, кто человек, И долго ль казни ждать.
Как-то Анна Ахматова стояла в длинной очереди к тюремному окошку, чтобы передать сыну теплые вещи и продукты. Какая-то женщина спросила ее: «А это вы можете описать?». «Могу», — ответила Ахматова.
В то время я гостила на земле. Мне дали имя при крещенье — Анна.
Так кем же была она, Анна Ахматова?
Звезды смерти стояли над нами, И безвинная корчилась Русь Под кровавыми сапогами И под шинами черных марусь.
Она была Поэтом, создавшим «Реквием» — трагическую исповедь, лирическое заклинание, горестный вопль сотен женщин: матерей, сестер, жен, у которых отняли их сыновей, братьев, мужей.
Хочешь покоя? Убей свою совесть! Сразу наступит покой: Глянешь спокойно пустыми глазами Из оболочки пустой.
Только — где мера тому, что ты прожил, Чем ты сегодня живешь? Сердце живым оставаться не может, Если ты память убьешь.
Я хотел бы пройти сто дорог, а прошел пятьдесят. Я хотел переплыть пять морей — переплыл лишь одно. Я хотел отыскать берег тот, где задумчивый сад, А вода не пускала и только тянула на дно. Я хотел посадить сто деревьев в пустынном краю.
Я пришел в этот край. Только ветер унес семена. И из сотни дверей так хотел отыскать я свою.
И как будто нашел, а за ней оказалась стена. Как хотел я постичь этот мир, но, увы, не постиг. Но не зря это горькое счастье мне Богом дано: Жить в стране недопетых стихов, ненаписанных книг, Чтоб из тысяч несказанных слов вам сказать хоть одно.
Я не умру, мой друг. Дыханием цветов Себя я в этом мире обнаружу. Многовековый дуб мою живую душу Корнями обовьет, печален и суров.
В его больших листах я дам приют уму, Я с помощью ветвей свои взлелею мысли, Чтоб над тобой они из тьмы лесов повисли И ты причастен был к сознанью моему.
О, я недаром в этом мире жил! И сладко мне стремиться из потемок, Чтоб, взяв меня в ладонь, ты, дальний мой потомок, Доделал то, что я не довершил.
«Если зло поощрять, то оно на земле торжествует»