Фронтовая молодость его

«Было время — шаг печатав, // Был солдатом Наровчатов. // Так, печатав и печатав, // Стал поэтом Наровчатов» — сей эпиграммой отметился в оно время самый известный пародист-современник. Что ж, «шаг печатать» ему довелось изрядно. Сначала на финской войне — добровольцем от Сокольнического райвоенкомата города Москвы , куда явился со студенческой скамьи знаменитого ИФЛИ.

Как полагалось в той кампании, получил сильное обморожение; в юношеских стихах распростился с романтикой, ибо: «Мы многое узнали, // То, чего вовек не надо б знать».

«Но молодость, — как он писал впоследствии, — быстро взяла свое, и к началу новой, на этот раз великой войны мы были опять готовы к испытаниям». Об этом — его стихотворение 41-го года «Отъезд».

Проходим перроном, молодые до неприличия, Утреннюю сводку оживленно комментируя. Оружие личное,

Знаки различия, Ремни непривычные: Командиры!

……………………………………….

Семафор на пути отправленье маячит.

А Мама задумалась… — Что ты, мама?

— На вторую войну уходишь, мальчик!

На этой войне, помимо окружения и отступления, был блокадный Ленинград и прорыв блокады, страны Прибалтики, Польша и, наконец, встреча Дня Победы в Центральной Германии. И при этом: «Физически судьба меня удивительно щадила — одна легкая царапина от пули за всю войну! Нравственно же она пощады не давала никому, и я тут не стал исключением».

Военные стихи, главное в его творчестве, писались в основном практически «без отрыва от фронта».

Ныне довольно трудно представить человека, который бы стал знакомиться с ними просто так, не «по программе» или не в связи с грядущим шестидесятилетием окончания этой войны. А жаль! Многие из них относятся к замечательной поэзии и самоценны вне всякого «прикладного» значения.

В этих военных стихах присутствует, как полагается, тема ненависти и справедливого возмездия: «Крови своей, своим святыням верный, // Слова старинные я повторял скорбя: // Россия, мати! Свете мой безмерный, // Которой местью мстить мне за тебя!» Воспевается преследование врага: «На нем железный крест бренчал, // Был сам он розов и упитан… // Я целый диск в него вогнал // И лишь потом признал убитым», ликование атаки: «Еще три залпа по сволочам! // И вот в одиннадцать сорок // Врываемся первыми из волховчан // В горящий Первый поселок…»

И все же на первый план выходит другое. Сталин, как известно, вернул тогда армии слово «офицер» и прочие дооктябрьские понятия; Наровчатов так писал об этом: «То, что сейчас стало привычным, — мы не мыслим, особенно молодежь, другой военной формы: погоны, знаки различия, звания и т. д., — для нас было внове и окруженным романтикой. Это была как бы обращенность к поэтической традиции 1812 года к романтике русской армии, офицерской удали — ведь и та война именовалась Отечественной!» Что диктовало советскому офицеру строки несоветского звучания, такие, например:

Где ночами белолицые метели, Словно девушки, гоняются в горелки, Где — коня в опор, стрелой лети до цели — Десять дней скакать до ближней перестрелки, Где лишь в пору медведям одним да рысям Жить, не ведая ни горя, ни напасти, Там живу я, ожидая Ваших писем, Как большого незаслуженного счастья…

Старинная куртуазность вполне органично вписалась в реалии совсем другой военной поры.

Пусть и вправду тяжело сейчас на Висле, Пусть идти нам нынче снова в штыковую, Мне спокойней будет на сердце от мысли, Что тревогой я Вам душу не волную.

В другом стихотворении он сам вопрошает и отвечает, откуда берется эта тяга к той старине.

…С чего я вдруг узнал себя и Вас В любовниках поры Екатерины? С чего б я это? Но, мой милый друг, Неужто Вы заметить не сумели, Что мне осточертел Мариенбург, Где я торчу четвертую неделю?..

В самом деле, названия и реалии, обступившие в Европе, не могли не напоминать о чем-то хорошо забытом, известном то ли из романов, то ли из рассказов старших. До чего интересно и необычно, должно быть, было самому оказаться в старинном польском городке, куда следовало верхом доставить в штаб «засургученный наспех пакет», после чего: «Да трехдневный хозяину отдых, // Да полночный хмельной разговор, // За который четыреста злотых // С нас заломит любой живодер. // Да убогие «склепы» да лавки, // Где по полкам мети хоть метлой, // Да сосед — подпоручик в отставке // С подпоручицей молодой…»

А каким захватывающим по новизне зрелищем для человека из-за железного занавеса представали такие картины:

…Вел колонну итальянцев однорукий серб, Под норвежским флагом фура проплелась пыля, И мне честь, шагая мимо, отдал офицер В непривычном мне мундире службы короля. Шли цивильные поляки — пестрая толпа! Шел француз под руку с чешкой — пара на большой!

Их вчера столкнула вместе общая тропа, Завтра снова их наделит разною судьбой…

Всем пройденным землям будет отдано должное, и «глухим урочищам Литвы», и Земгалии с Латгалией, что «над Даугавой, будто сестры, обнялись», и стране «рослых эстов», и «поверьям мазовецкой стороны», и «златоустой молве» Полесья… Славянская тема вообще займет особое место в наровчатовских стихах, да и как же иначе, если: «От Урала и до Балкан // Крепнет братство грозное снова, // Многославное братство славян». В те самые годы и Пастернак, например, приветственно писал о том, как «Весеннее дыханье родины // Смывает след земли с пространства // И черные от слез обводины // С заплаканных очей славянства»…

Наровчатов, находясь непосредственно «там, где древних славянских родин // Неуемная ширилась речь», отмечает, что русские солдаты уже «дарят Эльбу именем Лабы, // Мекленбург в Младобор крестят»…

Но Польша с ее особенным колоритом, «где пророчит, по словам седых мазур, // Матка Бозка Ченстоховска добрый путь», кажется, произвела на него самое незабываемое впечатление, вдохновив на цикл «Польские стихи» и другие, вне этого цикла, стихи о ней же. Например, целая баллада «Праздник в Цеханове», лирический герой которой восторженно рассказывает о только что освобожденном городе, где «над каждым встречным домом, над венцами древних башен, // Как над каждым честным сердцем этой горестной земли, // Кровью, пролитой по снегу, кровью польской, кровью нашей // Флаги Речи Посполитой бело-красные цвели». Дальше начинается прямо-таки старинная сказка.

На скрещенье узких улиц — Маршалковской с Кастелянной Я увидел Дом из камня прочной кладки давних дней, Здесь меня судьба настигла, повстречав глазами с панной, Что стояла неподвижно у резных его дверей. Если б с звездами сравнил я ослепительные очи И посмел сравнить со снегом белизну ее лица, Звезды крикнули б спасибо, рассиявшись среди ночи, И растаял снег от счастья у январского крыльца. Словно вышла мне навстречу молодая королевна Из крылатого сказанья незапамятных времен, Ведь недаром на сугробе сбитый с древка силой гневной Распластался флаг враждебный, как порубленный дракон.

«Королевна» произнесет: «Прошу вас дойти до дому, незнакомый офицер»; в доме ее отец, «схожий с оржелом старинным ягеллоновских монет», объяснит, почему та «у резных ворот стояла»: «Потому что приказал я, кто бы ни был первый русский, // С ним вино любви и братства я тотчас же разопью». Что и происходит далее — так рисует Наровчатов прямо с натуры картину восторженного единения поляков и русских. Которое, как мы знаем, было не столь уж долгим — но ведь было же!..

Точно так же — пускай нам теперь и известно, что для многих стран приход наших войск обернулся отнюдь не идиллией, — это ничуть не отменяет справедливости пафоса, например, уже цитированной выше «Дороги в Тчев».

Шел старик в опорках рваных, сгорблен, сед и хром, С рюкзаком полуистлевшим на худой спине. «Где батрачил ты? — спросил я. — Где свой ищешь дом?» «Я профессор из Гааги», — он ответил мне. Шла девчонка. Платье в клочья, косы — как кудель… «Вот, — подумал я, — красотка с городского дна». «Как вы хлеб свой добывали, о мадмуазель?» И актрисой из Брюсселя назвалась она. ………………………………………………………………………….

Так и шли людские толпы. Что там толпы — тьмы! — Всех языков и наречий всех земных племен. В эти дни земле свободу возвращали мы, В эти дни был сломлен нами новый Вавилон.

Война стала для него самым главным событием, самым важным временем жизни. Как ни заклинал: «Так гори, вовеки не сгорая, // Так бушуй же, силы не тая, // Молодость без удержу и края, // Фронтовая молодость моя!» — миром кончаются войны. Лучшее было им написано во время войны и по ее горячим следам.

Дальше, увы, в стихах появляется слишком много дежурного пафоса, риторики и всевозможных «светочей всех вселенных — КПСС», громогласных голосований «за советскую власть» и прочих хотений, «чтоб видел старый Маркс, как мы сейчас бушуем на планете»… Были, разумеется, и удачи вроде программного «Утверждения» или стихотворной баллады «Пес, девчонка и поэт». Или — знаменитого стихотворения «О главном», написанного в 70-м году, а вспоминающего, опять же, бесконечное сидение под дождем в ожидании наступления.

Когда кажется: вот, только кончится война — тут-то наконец все и начнется.

Тогда — то, главное, случится!.. И мне, мальчишке, невдомек, Что ничего не приключится, Чего б я лучше делать смог.

Что ни главнее, ни важнее Я не увижу в сотню лет, Чем эта мокрая траншея, Чем этот серенький рассвет.

Впрочем, помимо феерических ожиданий, проскальзывало еще в те военные годы и нечто почти пророческое: «В скушноватом, размеренном мире, // С неразменной, как медь, женой // Будет век в коммунальной квартире // Доживать капитан отставной…» Судя по всему, что-то в этом духе и выпало поэту. Молодой фронтовик-герой, золотоволосый и синеглазый красавец стал сдавать достаточно быстро, страдая извечной русской болезнью; к первоначально процитированной эпиграмме можно добавить глазковскую: «От Эльбы до Саратова // От Волги до Курил // Сергея Наровчатова // Никто не перепил».

Впрочем, при всем при том Наровчатов много путешествовал, много печатался, занимал разные ответственные должности. Последней и самой важной была должность главного редактора журнала «Новый мир». Специфическое место работы для периода глухого застоя! До сих пор много недовольных — почему не «давал» то, не «пробил» этого и прочее, и прочее.

Но одновременно — и благодарных за то, что «поспособствовал». Иначе и быть не могло, учитывая обстоятельства времени и места. А один только факт напечатания в подведомственном журнале в 1980 году поразительной антибольшевистской повести «позднего» Валентина Катаева «Уже написан Вертер» говорит сам за себя.

И наконец, надо отметить следующее. Мало, согласитесь, маститых авторов, способных на излете своего творческого пути чем-то удивить читателя, выдав вдруг нечто принципиально для себя новое. Наровчатову это удалось.

Незадолго до смерти он совершенно неожиданно выступил в качестве прозаика, опубликовав в «Новом мире» два исторических рассказа: «Абсолют», где действие происходит во времена Екатерины II, и «Диспут» — о временах Раскола. Рассказы яркие, запоминающиеся. Кто знает, к чему привели бы его дальнейшие эксперименты в прозе?..

Он умер в 1981 году. В текущем, 2004-м, в октябре, ему исполняется 85 лет. Самое время вспомнить и перечитать.