Он сам описал свой творческий процесс в одном из замечательнейших своих стихотворений — Художник (1913) как совершенно пассивное состояние, очень близкое к мистическому экстазу, как его описывают великие западные (испан-ские и немецкие) мистики. Экстазу предшествует состояние тоскливой скуки и прострации; потом приходит неизъяснимое блаженство от ветра, дующего из иных сфер, которому поэт отдается безвольно и послушно. Но экстазу мешает «творческий разум», который насильно заключает в оковы формы «легкую, добрую птицу свободную» — птицу вдохновения; и когда произведение искусства готово, то для поэта оно мертво, и он снова впадает в свое прежнее состояние опустошенной скуки.
В третьем томе блоковский стиль пульсирует полнее и сильнее, чем в ранних произведениях. Он напряженнее и полнокровнее. Но, как и в ранних вещах, он так сильно зависит от тончайших, легчайших особенностей языка, звука, ассоциаций, что все попытки перевода становятся безнадежными. Самые чисто лирические стихи можно читать только в подлиннике. Но стихи другой группы, более иронические и, следовательно, более реалистические, не вполне непереводимы.
ПЛЯСКИ СМЕРТИ
· Как тяжко мертвецу среди людей
· Живым и страстным притворяться!
· Но надо, надо в общество втираться,
· Скрывая для карьеры лязг костей…
· Живые спят. Мертвец встает из гроба,
· И в банк идет, и в суд идет, в сенат…
· Чем ночь белее, тем чернее злоба
· И перья торжествующе скрипят.
· Мертвец весь день трудится над докладом.
· Присутствие кончается. И вот —
· Нашептывает он, виляя задом,
· Сенатору скабрезный анекдот…
· Уж вечер. Мелкий дождь зашлепал грязью
· Прохожих, и дома, и прочий вздор…
· А мертвеца — к другому безобразью
· Скрежещущий несет таксомотор.
· В зал многолюдный и многоколонный
· Спешит мертвец. На нем — изящный фрак.
· Его дарят улыбкой благосклонной
· Хозяйка — дура и супруг — дурак.
· Он изнемог от дня чиновной скуки,
· Но лязг костей музыкой заглушен…
· Он крепко жмет приятельские руки —
· Живым, живым казаться должен он!
· Лишь у колонны встретится очами
· С подругою — она, как он, мертва.
· За их условно-светскими речами
· Ты слышишь настоящие слова:
· — Усталый друг, мне странно в этом зале.
· — Усталый друг, могила холодна.
· — Уж полночь. — Да, но вы не приглашали
· На вальс NN. Она в вас влюблена…
· А там — NN уж ищет взором страстным
· Его, его — с волнением в крови…
· В ее лице, девически прекрасном,
· Бессмысленный восторг живой любви…
· Он шепчет ей незначащие речи,
· Пленительные для живых слова,
· И смотрит он, как розовеют плечи,
· Как на плечо склонилась голова…
· И острый яд привычно-светской злости
· С нездешней злостью расточает он…
· — Как он умен! Как он в меня влюблен!
· В ее ушах — нездешний, странный звон:
· То кости лязгают о кости.
Уныние и отчаяние, выразившиеся в Плясках смерти, характерны для большинства блоковских стихов после 1907 г. Но иногда, на какое-то время кажется, что Блок открыл для себя какой-то луч надежды, который заменит «Прекрасную даму» — и это любовь к России. То была странная любовь, прекрасно знающая о гнусных и низких чертах любимой и все-таки порой доходящая до настоящих пароксизмов страсти. Образ России отождествился в его воображении с Незнакомкой — таинственной женщиной его мечтаний — и со страстными, раздвоенными женщинами Достоевского: Настасьей Филипповной (Идиот) и Грушенькой (Братья Карамазовы).
Другим символом и мистическим отражением России становится метель, вьюга, которая в Снежной маске была символом холодных и обжигающих бурь плотской страсти и которая становится основным фоном Двенадцати. Русский ветер страстей снова ассоциируется с цыганскими хорами Москвы и Петербурга. Еще до Блока многие великие русские писатели (в том числе Державин, Толстой и Лесков) знали прелесть и великолепие цыганских хоров. В середине девятнадцатого века жил гениальный и не проявившийся полностью поэт Аполлон Григорьев, душа которого была наполнена цыганской поэзией. Он написал несколько необычайных песен, которые были присвоены цыганами, хоть они и забыли самое имя Аполлона Григорьева. Блок практически открыл Григорьева-поэта (как критик он был хорошо известен) и «поднял его». Он издал собрание стихов Григорьева (1915), к которому написал предисловие — одну из немногих прозаических статей, достойных великого поэта. В нем он благородно отдает должное своему забытому предшественнику.