Атмосфера второй половины тридцатых годов в стране, атмосфера подозрительности, поиска затаившихся врагов, гипертрофированной бдительности прекрасно передана в лучшей, по нашему мнению, пьесе с хорошо закрученной интригой «Метель». Худшие людские качества: лицемерие, ханжество, угодничество — активизируются в подобной обстановке. Подлинные преступники, подлецы и шкурники чувствуют в ней себя прекрасно, в совершенстве научились разговаривать в унисон начальству (Степан Сыроваров, Сергей Шабрин).
Страдают здесь люди искренние, не умеющие врать и изворачиваться (Порфирий, Катерина, Зоя, Валька). Они-то и стали самыми колоритными, убедительными характерами, драматическими антиподами в пьесе. И, напротив, как бледен представитель «старой гвардии», тех, кто делал революцию и отстаивал ее в гражданскую, «товарищ Поташов А. Д.» (так именует его автор). А симпатичный представитель этой гвардии в пьесе Марфа Касьяновна не случайно, очевидно, слепа. В отличие от предшествующей эту пьесу не завершает бодрая реплика; движение к гармонии идет через ошибки и разочарования, через боль и мучительный самоанализ, через вынужденную жестокость. Но… весь драматический текст пронизывает метафора постепенно налаживающейся новой жизни, оформленная в виде авторских повторяющихся ремарок. На фоне раздрая в семье Степана Сыроварова, среди «разгула русской зимы» в квартире советского номенклатурщика-приспособленца то и дело слышно, как за стеной «у соседей ребенок разучивает вальс» (2, т. 7, стр. 315). Шесть раз будет повторена в разной нюансировке ремарка о неловко, неуверенно, детской рукой разучиваемом вальсе, чтобы
в седьмой, под занавес, преобразиться в такой авторский текст: «Очень кстати, впервые так складно и слитно, детская рука за стеной играет совсем простенький вальс, который вскоре приобретает оркестровое звучание» (2, т. 7, стр. 374).
Вальс — самый мелодичный, эстетически совершенный, требующий от партнеров естественной гармонии, слиянности движений танец, стал здесь образом-символом некоего идеала, о котором так или иначе мечтают, а чаще тоскуют почти все персонажи «Метели». Даже взяточник и внутренний эмигрант Степан Сыроваров, герой из тех, кого традиционно называют отрицательным, этот «советский патриций» — и тот чувствует себя в такой обстановке вздернутым на дыбу:
Степан. …Я устал… О, эта вечная трясучка, этот ассирийский бред величия, эта легкая испарина ожидания по ночам…
Катерина. Что ты говоришь, Степан?… Сам же на всех перекрестках твердишь, что это и есть большая история, как при Иване и Петре…
Степан (с бешенством боли). А-а, При тех не требовали кричать ура на дыбе… .
Герои Леонова нередко склонность питают к метафизическим дискуссиям, что неизбежно во времена социальных конфликтов: не в порядке обывательских споров о политике, а в онтологическом духе. В повестях, романах и пьесах двадцатых годов последнее слово в этих обменах мнениями, как правило, оставалось за победителями (Арташез, Павел Рахлеев) или таковыми себя чувствующими (Чикилев, Редкозубов, Заварихин). Иное дело — тридцатые, годы строительства нового общества. Произведения этих лет при всем их эпическом созидательном пафосе буквально пропитаны подобными дискуссиями. Что не только «выталкивает» их из обоймы так называемых производственных романов или бытовых пьес, но и укрепляет их философский статус. Парадоксально, но в спорах на фоне строительных успехов у победителей нет прежней, как в двадцатых, уверенности. И чаще всего последнее слово остается за их оппонентами, в чьих аргументах много боли, пророчеств и прозрений.
Леонов-писатель лишает победителей привилегии выглядеть умнее, дальновиднее, мудрее. Что делает его творчество тридцатых не только высокохудожественной летописью героических усилий первопроходцев нового мира, но и придает ему характер первых заготовок, подступов к всестороннему философскому осмыслению нового мира как рывка человечества в его движении к справедливости и совершенству. Убежденность в исторической правоте коммунистической идеи, соединенная с философским бесстрашием и творческим опытом, обретенным за двадцать лет писательства, совершенно естественно привели его к замыслу поистине грандиозному. Пройдет более полувека, прежде чем в 1994 году, по выходу в свет романа «Пирамида», он будет реализован в этом «итоговом», по определению критика О. Овчаренко, произведении писателя (3, т. 2, стр. 3).
Такая медлительность объясняется не только масштабностью задуманного и высочайшей требовательностью мастера к себе. Началась Великая Отечественная, в четырехлетнем огне которой новорожденная идея проходила испытание на прочность. Она выдержала этот экзамен во многом благодаря детям Увадьева, Скутаревского, Курилова, Маккавеева, Вихрова, молодому поколению, что шло им на смену, заполняло незаметно «пробелы в передней боевой шеренге». В «Дороге на Океан» к нему обращены и строгие вопрошания, и зовущие к пониманию извинительные объяснения, и трогательные упования отцов: «Знают ли они, от каких клоак и кладбищ увело их стареющее поколение? Известно ли им, какими усильями пробивались эти бреши в веках; как великие успехи тормозились не менее почтенными заблуждениями; как зачастую гибли лучшие из бунтарей, потому что не разум и знание руководили порывом, а минутные взрывы голода или отчаяния?… Мы не успели сделать все, что хотелось: многое нами сделано начерно и наспех…; те, которые придут позже, приведут в стройный порядок наши огромные, зачастую неряшливые черновики» (2, т. 6, стр. 102-103).
Но с началом войны уже не о приведении в порядок черновиков следовало думать, а о защите Родины от врага. Тем более страшного и беспощадного, что им в походе на Восток руководила ненависть не только идеологическая (к коммунизму), но и расовая, племенная (ко всем славянам). Поколение, родившееся и выросшее после революции, к которому так много обращались герои «Дороги на Океан», выполнило эту задачу. Леонов, гражданин и патриот, не мог не оставить на время художественно-философские штудии — перо писателя стало оружием. Совершенно справедливо исследователи отмечали особого рода публицистичность как отличительную черту леоновского стиля военных и первых послевоенных лет
(см. 25), наиболее полно проявившуюся в пьесах «Нашествие», «Ленушка», «Золотая карета», повести «Взятие Великошумска» и особенно в романе «Русский лес».
В художественных произведениях этих лет отдана дань уважения и восхищения как-то незаметно подросшему в тени отцов новому поколению, исполнен гимн ему, унаследовавшему от старших не только неряшливые черновики их созидательной ярости в строительстве нового общества, но и онтологическую идею революции как «сражения за человеческую чистоту», а не «за справедливое распределение благ». Оно шло на жертвы и смерть, отстаивая эту чистоту, и писатель-философ не мог в своем опыте раздумий и сомнений «растворить» их жертвенный подвиг. Вот почему здесь так много молодых, чьи характеры сродни былинным. А в «Русском лесе» они еще образуют и контрастный фон, на котором яснее проступает интеллигентская подлость грацианских и чередиловых, мнящих себя интеллектуальной элитой. Варя, Поля, Родион, Сергей, Морщинов, Осьминов — вот кто заслоняет собою не только Родину в смертельной схватке с врагом, но и Ивана Матвеевича Вихрова в его схватках с бесчестными оппонентами в родном отечестве.