Главные герои романа «Северный Дневник» Юрия Казакова

Симптоматично, что многие зарубежные литературоведы и критики как-то прошли мимо этих героев Юрия Казакова. Свое внимание они сосредоточили преимущественно на очерке «Нестор и Кир». В нем изображены кулак по натуре, которому власть не позволила развернуться во всю силу его действительного существа, и полоумный сын его Кир — «дитя природы». Зарубежные критики восхищались тем, что Нестор не растерял человечности, а Кир отличается поразительной цельностью. Но ведь Нестор не растерял человечности как раз потому, что власть воспрепятствовала этому.

Что касается Кира, то цельность его полностью укладывается в слова: «Тевку надо! Тевка мякка, хоросе!» Автор любуется им? Нет, он испытывает более сложное чувство: «Какой он все-таки красивый, этот Кир! Как идет, неслышно ступая в мягких своих тюленьих броднях, как на нем все обтянуто — видны бугры плеч, груди, мыщцы живота, икры — все в движении, и какой он весь расстегнутый, крепкий, смугло-румяный, дитя природы! И добр, весел, общителен, но — дикий, дурачок, и тяжело как-то с ним». Не является ли он олицетворением того, к чему шел бы Нестор, дай ему волю и власть?!

Кто ответит на этот вопрос? И — на другие. «Не хватает спора с Нестором, «оппонента» Нестору (я имею в виду, конечно, «оппонента» в художественном смысле, потому и беру это слово в кавычки). Рассказчик чувствует себя как-то неуверенно перед яростными обличениями, выдвигаемыми Нестором», — утверждал Ф. Левин. Его утверждение представляется в особенности резонным еще и потому, что в последнем издании «Северного дневника» между рассказчиком и автором поставлен знак равенства.

В «Северном дневнике» писатель не раз сравнивает описываемую им жизнь с атрибутами современного городского бытия, признается в наваливающихся на него приступах застарелой тоски — тоски по жизни в лесу, по грубой, изначальной работе, по охоте. Некоторым критикам этого оказалось достаточно, чтобы отнести Юрия Казакова к антиурбанистам. Мне кажется, подлинную правду и в этом вопросе следует искать не на поверхности, а в глубинах «Северного дневника». И заключается она в том, что писателю дорог мир в его общности и цельности, во всем, что хорошего вносят в него все люди. Вот незнакомая женщина приглашает к себе за праздничный стол заезжих людей. «Вы чего думаете про меня — все знаю…

Тут перебрасываются невидимые, но ощутимые мостки, с одной стороны, к философским проблемам литературы XIX столетия, с другой — к знаменитой «блестинке» Леонида Леонова и той кардинальной идее всей русской литературы, что запечатлелась в крылатом афоризме: «Без меня народ неполон».

Еще многозначительнее смысл, заключенный в судьбе Петровича («Белуха»). Отличный работник, он много лет с красавицей женой живет на краю Заполярья в одинокой избушке. Что его держит здесь полтора десятка лет? Деньги? Вряд ли. «Конечно, воля, простор, тишина… И потом, вероятно, удовлетворенность от сознания, что ты один тут хозяин, владыка всего сущего на десятки километров вокруг. Сюда за тысячи километров летят миллионы уток, чтобы именно тут дать жизнь новым миллионам. По всей тундре выводят теперь песцы своих щенят, нерестится рыба в реках и озерах, и все это как бы для тебя.

Но осень! Но зима! Какое сердце нужно иметь, чтобы не впасть в тоску, в отчаяние от беспросветной ночи, от дождей и метелей.

Сидеть годами в тесной избушке, при свете керосиновой лампочки, ставить сотни капканов на песцов и потом выхаживать тысячи километров за сезон в любую погоду, может быть, зарываться в снег во время пурги, обмораживаться, прощаться с жизнью, лишать себя чуть не навсегда элементарных человеческих удовольствий — я уже не говорю о музыке, о библиотеках, о той части нашей жизни, которую принято называть духовной,- лишать себя возможности полежать на песочке возле какой-нибудь прелестной нашей русской речки, пойти в лес за грибами, поговорить с другом, — все для чего? Для того, чтобы потом где-нибудь в Лондоне и в Нью-Йорке вечером могла подкатить к подъезду ресторана в дорогой машине некая дама в дорогой песцовой шубке, дама, жизнь которой не стоит жизни не только вот такого промышленника, добывшего ей песца, но и, быть может, жизни самого песца?»- спрашивает себя автор. Вопросы обуревают его еще настойчивее по мере того, как он узнает, что Петрович за деньгами не гонится, на южные курорты посылает жену раз в год одну, дети учатся в обыкновенном интернате. Их разрешает сам Петрович рассказом о том, как, будучи когда-то рулевым на буксире «Бугрило», совершал переход из Архангельска на Дальний Восток и едва не заболел душевно. Родимый край стал для него лучшим лекарем. Иначе говоря: к своему краю Петрович прирос настолько, что край этот — часть его души и опора разуму. Без него Петрович не был бы человеком.

Очерки «Отход», «Белуха», «Белые ночи», заключающие «Северный дневник» в редакции 1977 года, были написаны после поездки в 1963 году в Заполярье вместе с Евгением Евтушенко. Писатель не скрывает, что в очерках откровенно полемизирует с увлечением своего «гениального друга» зарубежными поездками. «А то поедем,- сказал я ему,- поедем куда-нибудь на север, подальше, на Канин Нос…- (Поэт прикрыл свой пересохший рот, потрогал заграничный галстук, поправил манжеты; нос его покраснел и распух, а лицо побледнело от волнения; он закивал головой).- Ах, да! вспомнил я.- Останкинские пруды, запах лип, цветущих кронами вниз, дожди над асфальтом, пролившиеся в небо… А еще рыхлая пористая бумага, на которой то жирно, то слабо чернеют свежие гранки; подъезды клубов, поэтические вечера, аплодисменты, автографы, влюбленные девочки. Но и это не вещь — вот Париж, Нью-Йорк, София, Лондон, снимки в журналах и газетах, стриптиз, интервью, заграничные шумы, летящие во тьме низкие авто, аэропорты-автопортреты… А? Но не в этом наш исток, гул крови не в этом, а вот поедем на Канин Нос и проснемся однажды среди бледной природы, под бледной ночью, на берегу реки, недалеко от моря, в старой избе среди всхрапывающих рыбаков». Надо сказать, что поэт не убоялся вызова, последовал призыву и привез с севера цикл неординарных стихотворений. Два четверостишия из этого цикла были взяты Юрием Казаковым в качестве эпиграфа к очерку «Белуха».

Свой первый очерк из «Северного дневника» Юрий Казаков закончил словами: «Я жалею, что о многом не написал, многое пропустил, быть может, очень важное. Я хочу снова попасть туда. Потому что Север только начинает жить, его пора только настает. И мы застанем эту пору, при нас она грядет и процветет со всей силой, доступной нашей эпохе». С тех пор, как было сказано это, писатель много раз посещал полюбившийся ему край, а книга его пополнялась новыми очерками. По свидетельству Э. Корпачева, на вопрос, воздана ли полностью дань труженикам Севера? Юрий Казаков ответил: «А может, я всю жизнь буду писать «Северный дневник». Книгу жизни. Вот собираюсь на Землю Франца-Иосифа…»

Не довелось… А ведь такие неожиданные ответы на мучившие писателя коренные проблемы человеческого бытия предвещала жизнь самого Крайнего Севера нашей страны, навсегда очаровавшая его. Намек на эти ответы запечатлелся в «Северном дневнике». Завершая свое произведение очерком о президенте Новой Земли, талантливом ненецком художнике Тыко Вылке, писатель назвал его настоящим учителем жизни: «Он учил не только ненцев, но и русских, он говорил: не бойтесь жить, в жизни есть великий смысл и радость, жизнь трудна, но и прекрасна, будьте мужественными и терпеливыми, когда вам трудно!» На этой призывной ноте неожиданно оборвалась жизнь и творческая деятельность талантливого писателя…