Первой блестящей победой нового Зощенко были «Рассказы Назара Ильича, господина Синебрюхова» . С них начался истинный Зощенко — «не крайний», не «начинающий», а тот Зощенко, который стремительно быстро набирал высоту и с первых же шагов, «по виду без малейшего усилия, как в сказке, получил признание и в литературной среде и в совершенно необозримой читательской массе» .
Главный герой цикла «Рассказы Назара Ильича, господина Синебрюхова» побывал на германской войне и захватил начало революции.
Но в его психике можно увидеть тот «окрик помещика и тихий рабский ответ», которые когда-то так поразили Зощенко. Это тот маленький человек, которого революция завертела, закрутила и который был так характерен для взбурлившей России. Устранив себя из новелл, составивших цикл о Синебрюхове, Зощенко — впервые в истории литературы — предоставил право голоса этому «маленькому человеку», дал возможность говорить ему, а не о нем, поставил в условия полного самораскрытия. Назар Ильич оторван от мужицкого корня, хотя «в мужицкой жизни»,- как он говорит,- он «вполне драгоценный человек. В мужицкой жизни я очень полезный и развитой.
Крестьянские эти дела — делишки я ух как понимаю, раз взглянуть, как и что. Да только ход развития моей жизни не такой». Но и в городе он еще места себе не нашел и потому чувствует себя «очень… даже посторонним человеком в жизни».
Но пассивность Синебрюхова мнимая: «…Я такой человек,- хвастливо заявляет он,- что все могу… Хочешь — могу землишку обработать по слову последней техники, хочешь — каким ни на есть рукомеслом займусь,- все у меня у руках кипит и вертится». Казалось бы, эта активность и сближает Синебрюхова с революцией, революция держится активностью «низов» и оттуда может черпать свои силы и свой потенциал. Но неожиданно в облик своего героя Зощенко вводит ноты, которые не только ставят под сомнение революционные возможности Синебрюховых, но и заставляют несколько иначе отнестись к самому вопросу о потенциях революции.
Оказавшись на позициях вместе со «своим» молодым князем, Синебрюхов верноподданно ему служит. И когда однажды была немецкая газовая атака, а в землянке у «князя вашего сиятельства» была «вакханалия», и гости, и сестрички милосердия,- Синебрюхов, учуяв газы, бросился в первую очередь к князю, маску на него одел, а другие и «сестричка милосердия — бяк — с катушек долой — мертвая падаль.
А я сволок князеньку вашего сиятельства на волю, костерик разложил по уставу. Зажег. Лежим, не трепыхаемся…
Что будет… Дышим».
И долго помнит, и часто рассказывает Синебрюхов эту историю, потому как был после этого «князь ваше сиятельство со мной все равно как на одной точке. Вестовым сделал и обещал о нем, Синебрюхове, пекчись». Так и прожили год целый. Восторженность, с которой Синебрюхов говорит о «князе вашем сиятельстве», восторженность, не убитая революцией, обнаруживает жалкое в этом человеке.
И после революции, когда молодой князь послал его с письмом в родные края, Синебрюхов полон сочувствия к старому князю, которого мужики вот-вот прихлопнуть готовы. С той же рабской зачарованностью, без всякого внешнего повода к лести, единственно из искренней почтительности, восхищается он старым князем. «Вид, смотрю, замечательный — сановник, светлейший князь и барон. Бородища баками пребелая — белая. Сам хоть староватенький, а видно, что крепкий».
И с полной готовностью, с истинным уважением к вещам, особенно к саксонскому черненому серебру, помогает он князю ночью, незаметно, чтоб не погибло, зарыть княжеское имущество в гусином сарае.
В «Рассказах Назара Ильича, господина Синебрюхова» об этой верноподданности рассказано иронически, но беззлобно,- писателя, кажется, скорее, смешит, чем огорчает и смиренность Синебрюхова, который «понимает, конешно, свое звание и пест», И его хвастовство, и то, что выходит ему время от времени «пере-тык и прискорбный случай». Дело происходит после февральской революции, рабье в Синебрюхове еще кажется оправданным, но оно уже выступает как тревожный симптом: как же так — произошла революция, а психика людей остается прежней? И в чем причина консервативности этой психики?
Еще тревожнее для Зощенко реакция односельчан Синебрюхова на революцию. Видит Синебрюхов, что мужички «по поводу февральской революции беспокоятся и хитрят». И Синебрюхова расспрашивают, какой им будет от революции толк.
В этом естественном, казалось бы, вопросе — какой будет от революции толк — нет ничего настораживающего. Но как ни вывертывался Синебрюхов, как ни отбивался он от вопросов, говоря, что «не освещен», пришлось ему все же отвечать на вопрос «что к чему». И считает он, что «произойдет отсюда людям не малая…выгода». А дальше Зощенко рисует сцену, которая многое предвосхищает в его творчестве:
«Только встает вдруг один, запомнил, из кучеров. Злой мужик. Так и язвит меня. — Ладно,- говорит — февральская революция.
Пусть. А какая такая революция? Наш уезд, если хочешь, весь не освещен.
Что к чему и кого бить-не показано. Это, говорит, допустимо? И какая такая выгода? Ты мне скажи, какая такая выгода?
Капитал? — Может,- говорю,- и капитал, да только нет, зачем капитал. Не иначе, как землишкой разживетесь. А на кой мне,- ярится,- твоя землишка, если я буду из кучеров?
А? — Не знаю,- говорю,- не освещен. И мое дело — сторона».
Вопрос — какая выгода от революции — мне — для себя — не казался Зощенко столь уж безобидным и естественным. В этом он увидел, уловил и точно зафиксировал одну из сторон народного сознания в революции: для некоторых людей «народное», «государственное» стало синонимом эгоистически понятого «своего».