Григорий-Самозванец в поэме «Борис Годунов»

Четвертая от начала сцена трагедии первая, в которой перед зрителями является сам Борис Годунов, показывает его в апогее торжества и величия: Борис достиг той «верховной», высшей власти, которой так настойчиво и страстно, не останавливаясь ни перед чем, даже перед преступлением, домогался; он восходит на царский трон. Четвертая сцена от конца, последняя, в которой является Борис, контрастно показывает нам его в момент падения, бесповоротной катастрофы — Борис умирает: «На троне он сидел и вдруг упал».

Наконец, пятая сцена от начала, в которой впервые появляется Григорий, и пятая же от конца, в которой Григорий появляется в последний раз, симметрично обрамляют собой круг действий Самозванца.

Первая из этих двух сцен происходит в монастырской келье, вторая — в лесу. В первой Григорий поначалу спит, затем, с приближением дня, на рассвете, просыпается. Во второй, наоборот, сперва Григорий — Самозванец бодрствует, затем, с наступлением ночи , засыпает. Получается полная симметрия — роль Григория в пьесе и начинается и кончается его сном.

Но спит Григорий в пятой сцене от качала ив пятой сцене от конца совсем по-разному: двумя различными снами. В начальной сцене Григорий, несмотря на царящие вокруг покой, мир и тишину, зримо воплощенные в эпической фигуре склоненного над своими летописными хартиями Пимена, спит в высшей степени тревожным, неспокойным сном:

Ты все писал и сном не позабылся, А мой покой бесовское мечтанье Тревожило, и враг меня мутил, обращается Григорий к Пимену.

Объясняется это тем, что Григорий, в котором «младая кровь играет», глубоко не удовлетворен своим столь не соответствующим ни его возрасту, ни его темпераменту положением «бедного инока», вынужденного прозябать в темных и душных монастырских кельях, об этом он прямо и говорит Пимену:

Как весело провел свою ты младость! Ты воевал под башнями Казани, Ты рать Литвы при Шуйском отражал, Ты видел двор и роскошь Иоанна! Счастлив я, от отроческих лет По келиям скитаюсь, бедный инок!

Зачем и мне не тешиться в боях, Не пировать за царскою трапезой?

В соответствующей конечной сцене Григорий-Самозванец, несмотря на то, что его войско побито в прах, а сам он спасся только поспешным бегством, засыпает спокойным, беззаботным сном человека, полностью удовлетворенного собой и своим существованием.

И это психологически естественно. Из-под давящих каменных сводов монастырской кельи «расстрига, беглый инок» вырвался на широкие, вольные просторы полей и лесов, зажил той бурной и веселой, исполненной острых коллизий, пиров, опасностей, сражений., жизнью, о которой так мечтал вначале.

Как видим, обрамление в пьесе роли Григория сном — отнюдь не просто внешний, уравновешивающий композиционный прием. Глубоко продуманно выбирает Пушкин для этого обрамления и мотив именно сна. Вся фантастическая история Самозванца, из бедного бродяги-инока ставшего московским царем, вообще напоминает собой какой-то невероятный, волшебный сон. Недаром с самого же начала Григорию снится — уже в буквальном смысле этого слова — его последующая, даже и не показанная в пьесе, кончающейся моментом провозглашения Самозванца царем, трагическая судьба:

Мне снилося, что лестница крутая Меня вела на башню; с высоты Мне виделась Москва, что муравейник; Внизу народ на площади кипел И на меня указывал со смехом, И стыдно мне и страшно становилось И, падая стремглав, я пробуждался… И три раза мне снился тот же сон.

Вместе с тем этот настойчиво снившийся Григорию «пророческий» сон сразу же раскрывает характер, внутренний мир честолюбца и авантюриста Григория и тем психологически мотивирует его последующее самозванство.

Еще более значительна в идейном содержании всей пьесы параллельная концовка роли в ней’ Григория: «Ложится, кладет седло под голову и засыпает». Этот, столь необычный, едва ли не единственный в своем роде драматургический ход — зрители видят в последний раз в пьесе одно из ее главных действующих лиц засыпающим — имеет глубокий смысл, связанный с пушкинской философией истории, художественно воплощенной в «Борисе Годунове», с. пушкинским пониманием закономерности и движущих пружин изображаемых им исторических событий. Основной исторический и вместе с тем политический тезис Пушкина, развиваемый им в «Борисе Годунове», — утверждение решающего значения народной поддержки, «мнения народного».

Именно поэтому Самозванец, личности которого в ходе исторических событий Пушкин придает относительно второстепенное значение , даже если в данный момент он и разбит наголову, имея за собой эту поддержку, в конечном счете неминуемо должен восторжествовать. Именно поэтому Борис, хотя в данный момент он и победитель, в конечном счете, поскольку «мнение народное» против него, неминуемо должен потерпеть поражение.

Об этом сам Борис и говорит в начале следующей же сцены: Оп побежден, какая польза в том? Мы тщетною победой увенчались. Он вновь собрал рассеянное войско И нам со стен Путивля угрожает. Об этом же позднее еще более прямо скажет Гаврила Пушкин: Я сам скажу, что войско наше дрянь, Что Казаки лишь только селы грабят, Что поляки лишь хвастают да пьют… Но знаешь ли, чем сильны мы, Басманов?

Послушные сдавались города, А воевод упрямых чернь вязала?

И Пушкин опять не только говорит об этом устами действующих лиц, но и показывает это на языке искусства — в наглядных пластических образах: разбитый Самозванец засыпает «беспечен… как глупое дитя»; а в следующей же сцене «умный» царь Борис , раздираемый,, несмотря на одержанную победу, внутренними сомнениями, неуверенностью в своем деле, не выдерживает и умирает.

Таким образом, как мы убедились, периферия «Бориса Годунова» построена в композиционном отношении приемом тройного обрамления; представляет собой, если это изобразить графически, как бы три вписанных друг в друга концентрических «круга»: «круг» народа, замыкаемый тремя начальными и тремя параллельными им конечными сценами; «круг» Бориса, замыкаемый четвертыми сценами от начала и от конца; и «круг» Самозванца, столь же равномерно замыкаемый пятыми сценами от начала и от конца.

Причем вся эта сложная и вместе с тем осуществляемая весьма простыми средствами, классически стройная композиционная структура имеет не только внешнее, так сказать, архитектурное значение, — гармоническое распределение частей по отношению к целому, — но и очень глубокий идейно-художественный смысл.