Об Эрасте Фандорине и сестре Пелагии знают все. Книгами Б. Акунина зачитываются в общественном транспорте, не замечая пропущенную остановку. Продавцы книжных лотков знают, что детективы этого писателя-мистификатора, стремительно ворвавшегося в «круг расчисленных светил» современной литературы, разойдутся с необыкновенной скоростью.
О Фандорине и его авторе молчат только учителя литературы. Чего боятся? — Вдруг бульварщина? Вдруг то, что нравится лично мне, с точки зрения каких-то высших критериев — полная ерунда и дурновкусие?
Не унизим ли мы себя, жрецов Великой Классики, если начнем говорить в школе об Акунине?
Мне кажется, что все это опасности надуманные. Чего притворяться, если и ученики, и учителя читают его с неподдельным интересом и удовольствием? Может быть, стоит разобраться с причинами возникновения этого удовольствия, то есть поговорить о чисто филологическом — о том, «как сделано»? Тем более что романы Акунина сделаны первоклассно — и с точки зрения сюжета, и в стилистическом плане.
Поворотистость, стремительность развития действия, блестящее умение писателя строить интригу — все это бесспорные, но, на наш взгляд, слишком уж лежащие на поверхности черты детективов Акунина. Самое же главное и ценное для словесников — эти романы как нельзя лучше вводят в эпоху, в ту самую эпоху, когда создавалась великая классическая литература. Девятнадцатый век, со всем его неповторимым ароматом, ушедшими давно вещами и словами, вдруг оживает и оказывается невероятно полнокровным и притягательным: «Московский сентябрь сыт и ленив, разукрашен золотой парчой и румян кленовым багрянцем, как нарядная замоскворецкая купчиха.
Если жениться в последнее воскресенье, то небо обязательно будет чистое, лазоревое, а солнце будет светить степенно и деликатно — жених не вспотеет в тугом крахмальном воротнике и тесном черном фраке, а невеста не замерзнет в своем газовом, волшебном, воздушном, чему и названия-то подходящего нет».
Виноват в этом, конечно, прежде всего язык акунинских романов. Необыкновенно разнообразный , но всегда и непременно очень сочный и еще какой-то — «и названия-то подходящего нет» какой — виртуозный, он почему-то вселяет уверенность: есть, есть еще порох в пороховницах, все еще велик, и могуч, и гибок язык наш, от классиков доставшийся .
Тень классиков не единожды возникает на страницах романов, и формы этого возникновения различны: то оборот словесный, то персонаж вдруг мелькнет подозрительно знакомый, то сюжетный ход неожиданно напомнит что-то. Эта пронизывающая разные уровни романа цитатность, если так можно выразиться, «игра в классику», делает романы Акунина чрезвычайно удобными именно для учителя литературы: поиск скрытых цитат и реминисценций может вырасти в повторение всей классической литературы. Тут и Достоевский с Толстым отыщутся, и какая-нибудь Аграфена Кондратьевна из Островского вынырнет, и игрок Зуров появится, и Лесковым вдруг повеет… И так повсюду, чуть ли не на каждой странице. Если и не присутствует, то подозревается.
Роман ы Акунина — не только игра в классику, с классикой, но и игра с читателем. Игра на понимание. Автор стремится оживить в читателе забытое со школьной скамьи ощущение классики — и если это происходит, то роман начинает говорить многими голосами, в них слышатся так верно переданные знакомые интонации, что просто дух захватывает.
В известном смысле перед нами «энциклопедия русской литературы» — и, как положено по традиции, энциклопедия полувыявленная, энциклопедия-загадка. Тем сильнее манит она к себе. Стоит ли этому противиться?