Источники трагизма и индивидуализма в личности Печорина

Лермонтов впервые в русской литературе вывел на страницы своего романа героя, который прямо ставил перед собой самые главные вопросы сознательного человеческого бытия — о цели и смысле жизни человека, о его назначении. В ночь перед дуэлью с Грушницким он размышляет: «Пробегаю в памяти все мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил? для какой цели я родился? А верно она существовала, и верно было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные». Несмотря на то, что Печорин так и не нашел генерализующей цели в жизни — ив этом один из источников его трагизма,- неверно утверждать, что у него вообще не было значительных целей. Одна из них — в постижении природы и возможностей человека. Отсюда — нескончаемая цепь его психологических и нравственно-философских экспериментов над собой и другими. С этим связана и вторая его цель — самопостроение себя как личности, соизмеряющей свое поведение с неведомым герою «назначением высоким».

Предвидя и создавая нужные ему ситуации, Печорин испытывает, насколько свободен в своих поступках человек. Он сам предельно активен и хочет вызвать активность и других, подтолкнуть их к внутренне свободному действию — не по канонам традиционной узкосословной морали. За ролью, за привычной маской Печорин хочет рассмотреть лицо человека, его суть. И здесь им руководит не только жажда истины, желание сорвать внешние покровы, узнать, «кто есть кто», но и не менее страстная надежда вызвать к жизни «в человеке человека». Он последовательно лишает Грушницкого его павлиньего наряда, снимает с него взятую напрокат трагическую мантию, ставя в истинно трагическую ситуацию, чтобы докопаться до его душевного ядра, разбудить в нем человеческое начало. При этом Печорин не дает себе ни малейших преимуществ в организуемых им жизненных «сюжетах», требующих от него, как и от его партнеров, максимального напряжения душевных и физических сил. В дуэли с Грушницким он ставит себя в более сложные и опасные условия, стремясь к «объективности» результатов своего смертельного эксперимента, в котором рискует жизнью не меньше, а больше противника. «Я решился,- говорит он,- предоставить все выгоды Грушницкому; я решил испытать его; в душе его могла проснуться искра великодушия, и тогда все устроилось бы к лучшему…»

Вместе с тем гуманные в своей основе стремления Печорина — открыть, разбудить в человеке человеческое — осуществляются им отнюдь не гуманными средствами. Он часто переступает грань, отделяющую добро от зла, по его убеждению, в современном обществе они давно утратили свою определенность. Он меняет их местами, исходя не из бытующей морали, а из своих представлений. Такое смешение добра и зла придает Печорину черты демонизма. Вторгаясь в чужие судьбы со своей сугубо личностной мечтой, требуя и от других такого же подхода, он провоцирует дремлющие в них глубинные конфликты между социально-видовым и человеческим, становящиеся для них источником страданий и жизненных катастроф.

Это наглядно проявляется в его «романе» с Мери, в жестоком эксперименте по «преобразованию» за короткий срок юной княжны в человека, прикоснувшегося к противоречиям жизни. Общение с Печориным, буря вызванных им противоположных и неведомых ей дотоле чувств и мыслей поставили Мери на порог совершенно нового этапа жизни. После мучительных «уроков Печорина» ее не будут восхищать самые блестящие грушницкие, она усомнится в самых незыблемых канонах светской жизни. Перенесенные ею страдания остаются страданиями, не извиняющими Печорина. Но они же ставят Мери выше ее преуспевающих, безмятежных сверстниц.

Беда и вина Печорина в том, что его независимое сознание, свободная доля переходят в ничем не ограниченный индивидуализм. В стоическом противостоянии действительности он исходит из своего «я» как единственной его опоры. Но истоки и сущность печоринского индивидуализма сложны и неоднозначны. Углублявшийся в России кризис феодально-крепостнической системы, зарождение в ее недрах новых, буржуазных отношений, вызывавших «возрожденческий» подъем чувства личности, совпал в первой трети XIX в. с кризисом дворянской революционности. Все это создавало питательную почву для развития индивидуалистической идеологии и в русском обществе. В 1842 г. Белинский констатировал: «Наш век… это век… разъединения, индивидуальности…».

Печорин с его тотальным индивидуализмом и в этом фигура эпохальная. Но при всей чреватости антигуманными тенденциями подобный индивидуализм был одной из ступеней в развитии общества и человека как суверенного существа, стремящегося к сознательной, свободной жизнедеятельности по преобразованию мира и самого себя. А главное — и индивидуализм для Печорина не безусловная истина. Подвергая все сомнению и проверке, он ощущает противоречивость и своих индивидуалистических убеждений, отвергая многие гуманистические ценности как несостоятельные, в глубине души тоскует по ним. Иронически отзываясь о вере «людей премудрых» прошлого, Печорин мучительно переживает утрату веры в достижимость высоких человеческих целей и идеалов: «А мы, их жалкие потомки… неспособны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного нашего счастья…» В этих словах слышится затаенное, но не умершее стремление не только к «собственному счастью», но и к «великим жертвам для блага человечества».

Важно и другое: индивидуализм Печорина далек от «прагматического», приспособляющегося к жизни эгоизма. Он исполнен бунтарского неприятия устоев существующего общества. Герой глубоко переживает нравственные «издержки» выбранной им позиции, и если он является «причиною несчастью других, то и сам не менее несчастлив». Ему тесно не только в одеждах существующих социальных ролей, но и в добровольно надетых на себя веригах индивидуалистической философии, противоречащей общественной природе человека, заставляющей его играть незавидную «роль топора в руках судьбы», «палача и предателя». «В нем есть тайное сознание, что он не то, чем самому себе кажется…» (Белинский). Одной из главных внутренних потребностей Печорина является его неистребимое влечение к общению, его неистощимый интерес к людям, что уже само по себе противоречит его индивидуалистическим установкам.

Система образов романа, как и вся его художественная структура, подчинена раскрытию главного персонажа, в чем есть определенный отзвук романтической поэтики. Однако второстепенные лица имеют и самостоятельное значение как художественные типы, что соответствует реалистическим принципам изображения. Три группы героев действуют в «Тамани». В одной — «ундина», Янко, слепой мальчик как представители загадочно-таинственного для Печорина мира беззаконно-вольной жизни, борьбы и отваги, несущие в себе отблеск его романтической мечты; в другой — урядник, десятник, денщик Печорина, воплощающие строго регламентированный, несвободный мир реальной «казенной надобности». Между этими взаимоисключающими мирами рисуется беспокойно мятущаяся фигура главного героя, нигде не находящего себе пристанища. Необыкновенно соразмерна и уравновешена система образов в «Княжне Мери», где Печорин показан в среде, родственной ему социально, но глубоко чуждой духовно.