Изложение миниатюра: Интересный человек

Меня познакомили с Максимом Тадеевичем в один из его приездов. Первое впечатление остается навсегда: человек изысканно вежливый среди интеллигентов высокого круга. Вежливость бывает и горделивой, здесь она — искренность.

Внимание Рыльского привлечено лишь к тому, кому он жмет руку. Он смотрел человеку в глаза весело или сурово, в зависимости от того, кто к нему подходил, и не мог проявить небрежности, невнимания к человеку. Вежливость — его непреложный закон… Это не мелочи в нашей жизни, так как человек должен быть красив во всем.

Потребностью души поэта было сказать человеку доброе слово…

Мы выступаем перед студентами Киевского университета вместе с писателями Италии. В стихах Рыльского, которые он читает на вечере, упоминается имя Торквато Тассо, и в моих — тоже. После вечера Максим говорит в нашем кругу: «Видите! И вы упомянули о сонетах великого Торквато Тассо, и я тоже.

А мы же с вами не договаривались!» В другой раз Максим подчеркнул перед товарищами, желая сделать мне приятное: «Я назвал свою книгу «Братство», а Вы «Побратимы». Они вышли одновременно. Характерное и интересное совпадение.

Знак времени».

…Максим Тадеевич начинает работать с первого дня. Пишет много писем, просит у меня бумаги. Несу ему листов сорок. После ужина идем к пансионату.

По дороге много знакомых. Поэт каждый раз снимает соломенную шляпу. Есть люди, которые умеют очень красиво делать это в приветствии.

У Рыльского этот жест неповторимый…

Я обращаю внимание на жест, с которым он снимал шляпы… «А правда ли, что рассказывал Александр Копиленко… об одном осеннем вечере?» — «А что? Не знаю»,- спрашивает поэт настороженно. «Был поздний вечер, вы шли от оперы домой. Копиленко показалось, что вы немного задевали плечом стволы каштана, снимали шляпы и говорили: «Извините!». «Извините!» — говорили вы снова…

Копиленко шел позади и искренне любовался, потом говорил нам с увлечением: «Кое-кто даже с людьми не такой вежливый, как наш добрый поэт с деревьями». Максим Тадеевич сдержанно смеется: «Если Копиленко рассказывал, то, видно, что-то такое было».

Остроумное слово, шутка и каламбур — будто флаг неизменной приязни поэта к людям. Что только он переживал наедине с собой, того не знают ни музы, ни друзья. Но и в драматические моменты жизни Рыльский не разрешал себе огорчения и печали на людях. Непостижимо, как он мог сохранить столько оптимизма в труде и поведении, столько веселья — после всех тяжелых ударов судьбы.

Мне дорого каждое доброе слово, сказанное теперь о Рыльском. Так как он много слышал прежде других слов, много выстрадал в жизни… Возле его веранды я вспоминаю случай из прошлых лет… Тонкая снеговая паутина окутывает двор дома.

Я смотрю из окна. Между сияющими заносами проходит шаткой, боцманской походкой седой поэт, встречает жену дворника Соломию. Останавливается, галантно наклоняется, целует ей руку…

Последний год жизни Рыльского в Ирпене, накануне переселения в Голосеево… После ужина Максим Тадеевич сел за рояль. Его страстью в музыке был «божественный Шопен». Он с увлечением играл отрывки из полонезов. Немного импровизировал.

Любимая его «Анданте кантабиле». Приверженцы Рыльского говорили, что если бы он не стал поэтом, то, наверное, был бы выдающимся музыкантом