Изложение первой главы романа «Собачье сердце»

По всей Пречистенке сияли фонари. Бок болел нестерпимо, но Шарик временами забывал о нем, поглощенный одной мыслью — как бы не утерять в сутолоке чудесного видения в шубе и чем-нибудь выразить ему любовь и преданность. И раз семь на протяжении Пречистенки до Обухова переулка он ее выразил. Поцеловал в ботик у Мертвого переулка, расчищая дорогу, диким воем так напугал какую-то даму, что она села на тумбу, раза два подвыл, чтобы поддержать жалость к себе. Какой-то сволочной, под сибирского деланный кот-бродяга вынырнул из-за водосточной трубы и, несмотря на вьюгу, учуял краковскую. Пес-Шарик света не взвидел при мысли, что богатый чудак, подбирающий раненых псов в подворотне, чего доброго и этого вора прихватит с собой, и придется делиться моссельпромовским изделием.

Поэтому на кота он так лязгнул зубами, что тот с шипением, похожим на шипение дырявого шланга, забрался по трубе до второго этажа. Ф-р-р-р… Гау…! вон! Не напасешься Моссельпрома на всякую рвань, шляющуюся по Пречистенке! Господин оценил преданность и у самой пожарной команды, у окошка, из которого слышалось приятное ворчание валторны, наградил пса вторым куском поменьше, золотников на пять.

Эх, чудак. Подманивает меня. Не беспокойтесь! Я и сам никуда не уйду. За вами буду двигаться, куда ни прикажете. — Фить-фить-фить!

Сюда! В Обухов? Сделайте одолжение. Очень хорошо известен нам этот переулок. Фить-фить!

Сюда? С удово… Э, нет, позвольте. Нет! Тут швейцар. А уж хуже этого ничего на свете нет.

Во много раз опаснее дворника. Совершенно ненавистная порода. Гаже котов. Живодер в позументе. — Да не бойся ты, иди! — Здравия желаю, Филипп Филиппович.

— Здравствуй, Федор. Вот это — личность! Боже мой, на кого же ты нанесла меня, собачья моя доля!

Что это за такое лицо, которое может псов с улицы мимо швейцаров вводить в дом жилищного товарищества? Посмотрите, этот подлец — ни звука, ни движения! Правда, в глазах у него пасмурно, но, в общем, он равнодушен под околышем с золотыми галунами. Словно так и полагается.

Уважает, господа, до чего уважает! Ну-с, а я с ним и за ним. Что, тронул?

Выкуси. Вот бы тяпнуть за пролетарскую мозолистую ногу. За все издевательства вашего брата.

Щеткой сколько раз морду уродовал мне, а? — Иди, иди. Понимаем, понимаем, не извольте беспокоиться.

Куда вы, туда и мы. Вы только дорожку указывайте, а я уж не отстану, несмотря на отчаянный мой бок. С лестницы вниз: — Писем мне, Федор, не было? Снизу на лестницу почтительно: — Никак нет, Филипп Филиппович (интимно, вполголоса вдогонку), — в третью квартиру жилтоварищей вселили. Важный песий благотворитель круто обернулся на ступеньке и, перегнувшись через перила, в ужасе спросил: — Ну-у?

Глаза его округлились, и усы встали на дыбы. Швейцар снизу задрал голову, приложил ладошку к губам и подтвердил: — Точно так. Целых четыре штуки. — Боже мой! Воображаю, что теперь будет в квартире.

Ну и что ж они? — Да ничего-с! — А Федор Павлович? — За ширмами поехали и за кирпичом. Перегородки будут ставить. — Черт знает что такое!

— Во все квартиры, Филипп Филиппович, будут вселять, кроме вашей. Сейчас собрание было, выбрали новое товарищество, а прежних — в шею. — Что делается. Ай-яй-яй… Фить-фить. Иду-с, поспеваю. Бок, изволите ли видеть, дает себя знать.

Разрешите лизнуть сапожок. Галун швейцара скрылся внизу. На мраморной площадке повеяло теплом от труб, еще раз повернули, и вот — бельэтаж.