Изображение обывательщины в романе «История одного города»

Салтыкова-Щедрина интересует отношение народа к власти, самодержавию. Ведь, бунтуя против отдельных представителей власти на местах, народ посылал ходоков к правителям. Многовековая вера в доброго царя жила после утраты веры в мудрого и честного помещика: «Но глуповцы тоже были себе на уме. Энергии действия они с большою находчивостью противопоставили энергию бездействия». «И упорно стояли при этом на коленах… Знали они, что бунтуют, но не стоять на коленах не могли».

И все же бывали времена, когда тихий «бунт на коленах» готов был перерасти в настоящий бунт. Об этом можно узнать из главы «Голодный город». Городу грозила голодная смерть. » Наступила такая минута, когда начинает говорить брюхо, против которого всякие резоны и ухищрения оказываются бессильными». Ходок Евсеич, «самый древний в целом городе», не добился правды для мужиков, хотя трижды ходил к градоначальнику Фердыщенко, а лишь обрек себя на ссылку: «С этой минуты исчез старый Евсеич, как будто его на свете не было, исчез без остатка, как умеют исчезать только «старатели» русской земли».

Следующий «старатель», Пахомыч, отправил прошение, а народ сидел и ждал результата, радуясь в душе, что нашелся человек, болеющий за всех. Вооруженная карательная команда навела «порядок». Основная цель, которой писатель следовал в романе, — просветить народ, разбудить его гражданское самосознание для борьбы за свои права, помочь ему освободиться от рабской психологии, от векового гнета и бесправия. В одном из очерков цикла «Помпадуры и помпадурши» Салтыков-Щедрин высказал предположение, которое позже развил в «Истории одного города»: «Но берегитесь! сегодня он человек. — Е. Л, Действительно воздерживается, но завтра обстоятельства поблагоприятствуют ему, и он непременно совершит все, что когда-нибудь лелеяла тайная его мысль. И совершит тем с большею беспощадностью, чем больший гнет сдавливал это думанное и лелеянное».

Крах деспотизма наступает в момент народного возмущения: «Изнуренные, обруганные и уничтоженные, глуповцы после долгого перерыва в первый раз вздохнули свободно. Они взглянули друг на друга — и вдруг устыдились… Была ли у их история, были ли в этой истории моменты, когда они имели возможность проявить свою самостоятельность? — ничего они не помнили». Терпение их лопнуло: «Груди захлестывало кровью, дыхание занимало, лица судорожно искривляло гневом при воспоминании о бесславном идиоте, который, с топором в руке, пришел неведомо отколь и с неисповедимою наглостью изрек смертный приговор прошедшему, настоящему и будущему». И этот прохвост осмелился назначить шпионов по всем поселенным единицам, что переполнило чашу терпения. Взрыв негодования был неизбежен.

Пока народ будет покорным исполнителем воли власть имущих, он заслуживает самого справедливого осуждения. «Для кого расступится мрак, окутывающий лицо масс, и даст увидеть это лицо просветленным, носящим печать сознания и решимости?» — не ожидая ответа, спрашивает Салтыков-Щедрин.

Автора «Истории одного города» обвиняли в принижении роли народа в общественной жизни, в сознательном осмеянии народных масс. Но в письме Пыпину Салтыков-Щедрин объяснял: «…что касается до моего отношения к народу, то мне кажется, в слове «народ» надоотличать два понятия: народ исторический и народ, представляющий собою идею демократизма. Первому, выносящему на своих плечах Бородавкиных, Бурчеевых и т. п., я действительно сочувствовать не могу. Второму я всегда сочувствовал, и все мои сочинения полны сочувствием».

Вывод, к которому автор пришел в заключительных строках своего романа, ясен и понятен: населению Глупова пришло время устыдиться своей рабской покорности, бессмысленной и гибельной несамостоятельности, но, перестав быть глуповцами, необходимо начать новую, неглуповскую жизнь.