Какой же сон видел Гринев в романе «Капитанская дочка»?

Пугачев вошел в роман поэтически — из «тайного места», из метели. Прозаический его разговор с ямщиком обретает вещий смысл. Неизвестный из метели оборачивается человеком, знающим дорогу, способным выручить из беды. Читатель еще не знает, что это Пугачев. А когда узнает — он вернется к этой сцене, и тогда-то откроется для него глубокое значение ночного разговора Гринева с Пугачевым.

Гринев вначале называет неизвестного «дорожным», «мужичком», ямщик — «добрым человеком». По приезде на постоялый двор Гринев спрашивает Савельича: «Где же вожатый?» При прощании Гринев, благодаря за оказанную помощь, называет своего спасителя «вожатым». Реальное содержание слова «вожатый» однозначно.: проводник. Намерение писателя придать Пугачеву символическое значение образа вожатого реализовано было в названии главы. В нем, как в фокусе, собирался тайный, глубокий смысл образов метели и человека, который знает дорогу. Заглавие подчеркивало возможность превращения однозначного слова в многозначный образ. Неизвестный был вожатым потому, что вывел Гринева из метели к жилью. Но неизвестный окажется Пугачевым, а обстоятельства сложатся так, что он станет вожатым того же Гринева в грозной метели восстания. Сквозь многозначный образ начинало просвечивать скрытое до времени, тайное и громадное значение человека, который может быть Вожатым с большой буквы.

Совершенно особую роль в романе играет сон Гринева, который он видит сразу же после первой встречи с вожатым — Пугачевым. Неизученность реализма Пушкина 1830-х годов приводит к тому, что символическое начало в нем игнорируется, не принимается в расчет при анализе произведений, в частности «Капитанской дочки». Введение сна Гринева объясняется как предваряющая события информация: Пушкин-де предупреждает читателя, что будет с Гриневым дальше, как сложатся его отношения с Пугачевым.

Подобное толкование противоречит самому принципу повествования Пушкина — с его краткостью, с лаконизмом динамически развивающегося сюжета. Да и зачем, спрашивается, дважды повторять одно и то же: сначала во сне, а потом в реальной жизни? Правда, сон в известной мере наделен и функцией предсказывания последующих событий. Но это «предсказывание» нужно совершенно для особых целей: Пушкину необходимо заставить читателя при встрече как бы со знакомыми фактами возвращаться к сцене сна. Об этой особой роли возвращений будет сказано позже. Важно помнить при этом, что увиденный сон — вещий, пророческий: об этом предупреждает читателя сам Гринев: «Мне приснился сон, которого никогда не мог я позабыть и в котором до сих пор вижу нечто пророческое, когда соображаю с ним странные обстоятельства моей жизни». Давний сон свой Гринев помнил всю жизнь. И читатель должен был его помнить все время так. же, как Гринев, «соображать» с ним все случившееся с мемуаристом во время восстания.

Подобное восприятие символического смысла сна обусловливается многовековой народной традицией. Исследователь сновидений в народных верованиях справедливо писал: «С самых древних времен человеческий ум видел в сновидениях одно из наиболее действительных средств для того, чтобы приподнять таинственную завесу будущего». Вещие, пророческие сны, пишет тот же исследователь, опираясь на богатейший материал наблюдений, «никогда не забываются человеком до тех пор, пока не сбудутся» !. Пушкин знал эти верования. Оттого Гринев и не забывал свой вещий сон. Не должен был его забывать и читатель.

Какой же сон видел Гринев? Ему снилось, что он вернулся домой: «…Матушка встречает меня па крыльце с видом глубокого огорчения. «Тише,- говорит она мне,- отец болен при смерти и желает с тобою проститься».- Пораженный страхом, я иду за нею в спальню. Вижу, комната слабо освещена; у постели стоят люди с печальными лицами. Я тихонько подхожу к постеле; матушка приподымает полог и говорит: «Андрей Петрович, Петруша приехал; он воротился, узнав о твоей болезни; благослови его». Я стал на колени и устремил глаза мои на больного. Что ж?.. Вместо отца моего, вижу в постеле лежит мужик с черной бородою, весело на меня поглядывая. Я в недоумении оборотился к матушке, говоря ей: — Что это значит? Это не батюшка. И к какой мне стати просить благословения у мужика? — «Все равно, Петруша,- отвечала мне матушка,- это твой посаженый отец; поцелуй у него ручку, и пусть он тебя благословит…»

Обратим внимание на подчеркнутую реальность событий сна и действующих лиц — все буднично, ничего символического в описанной картине нет. Она скорее нелепа и фантастична, как это часто и происходит в снах: в отцовской постели лежит мужик, у которого надо просить благословения и «поцеловать ручку»… Символическое в ней будет проступать по мере знакомства читателя с сюжетным развитием романа — тогда родится догадка, что мужик с черной бородой похож на Пугачева, что Пугачев так же ласков был с Гриневым, что это он устроил его счастье с Машей Мироновой… Чем больше узнавал читатель о восстании и Пугачеве, тем стремительнее росла многогранность образа мужика из сна, все отчетливее выступала его символическая природа.

Это становится особенно наглядным в заключительной сцене сна. Гринев не хочет исполнить просьбу матери — подойти под благословение мужика. «Я не соглашался. Тогда мужик вскочил с постели, выхватил топор из-за спины, и стал махать во все стороны. Я хотел бежать… и не мог; комната наполнилась мертвыми телами; я спотыкался о тела и скользил в кровавых лужах… Страшный мужик ласково меня кликал, говоря: «Не бойсь, подойди под мое благословение…»»

Мужик, с топором, мертвые тела в комнате и кровавые лужи — все это уже открыто символично. Но символическая многозначность проявляется от нашего знания о жертвах восстания Пугачева, о многих мертвых телах и лужах крови, которые увидел Гринев позже — уже не во сне, а наяву.

Колоссальный образ чернобородого мужика с топором — это обобщенный поэтический образ могучего народного характера. Обобщенный — хотя он и дан в начале романа, до нашего знакомства с Пугачевым. Объясняется это особой природой символического образа — он лишен статики, Пушкин наделил его способностью «самостоятельно» жить во времени, развиваться, представать в своей многозначности. Знаменательно, что роман завершался кровавой сценой, написанной уже самим Пушкиным — издателем мемуаров Гринева. Опираясь на «семейственные предания», он писал, что Гринев «присутствовал при казни Пугачева, который узнал его в толпе и кивнул ему головою, которая через минуту, мертвая и окровавленная, показана была народу».

Реальная сцена казни Пугачева не может не вызвать в памяти образа чернобородого мужика с топором. И, странное дело, казнь не воспринимается как возмездие, наоборот, она наполняет особым волнующим смыслом образ из Гриневского сна — этому помогает калмыцкая сказка! Пугачев знал, что ждет его, и шел безбоязненно по избранной дороге. Соотнесенность с Пугачевым объясняет появление пронзительного по своей идейной неожиданности оксюморона — ласковый мужик с топором! Читатель наполняет этот образ содержанием, приобретенным в процессе знакомства с Пугачевым. «Ласковость» Пугачева к Гриневу и Маше Мироновой создает ему особый ореол. Оттого «ласковость» мужика с топором не кажется читателю страшной и странной.

И, наконец, эти слова мужика — «не бойсь!..», поражающие сначала своей как бы абсурдностью: ну как же не бояться человека с топором, которым он машет, наполняя комнату трупами? Нельзя не бояться такого мужика! Но возвращение читателя к сцене сна во всеоружии знания Пугачева кардинально обновляет смысл этого слова. Ведь все отношения Пугачева с Гриневым и строятся на том, что он ласково убеждал его не бояться восстания — затем и калмыцкую сказку рассказывал, и уговаривал перейти к нему.

Вещие сны человек помнит всю жизнь, и особенно остра память в период ожидания исполнения этого сна. Притягательная, гипнотизирующая сила символического сна такова, что читатель не может забыть его. Образ мужика с топором, сливаясь с поэтическим образом Пугачева, становится глубоко содержательным символом романа — в нем, как в накрепко сжатой пружине, сконцентрирован идейный смысл «Капитанской дочки».