Какова основная мысль романа «Берег»?

Это поиск и познание самого себя, поиск смысла жизни во всех ее противоречиях». Аналогичная идея, как можно убедиться, организует художественную структуру и романа «Берег», где духовный образ современного человека и перспективы духовного общения людей разного социального положения, национальной и политической принадлежности рассматриваются в широком аспекте исторического времени, в реальном драматическом многообразии индивидуальных характеров и социально-исторических ситуаций.

В дискуссиях на Западе Бондарева часто спрашивали: стоит ли задумываться над смыслом жизни, если человек слаб и одинок, бессилен перед смертью? Не возникает ли вследствие этого отчаяние и ощущение бессмысленности, чувство отчужденности, разорванности связей? Ему говорили, что невозможно понять, куда исчезает человеческое сознание и человеческая память, куда и почему уходит энергия ненависти и любви, страдания, гнева или огромнейшей потенции творчества.

«Но мы живем ожиданием и утверждением жизни,- возражал Бондарев своим собеседникам.- Ожидание всегда связано с переходом от одного духовного состояния к другому; оно рождает надежду. И мы продолжаем жить, бороться, искать истину, ибо мы живем будущим. Мы живем верой в человеческие возможности и в возможности нашего общества».

Желание поддержать веру в человека, его право на надежду и счастье, его способность найти выход из тупика «безумия» определяет несогласие Никитина с Дицманом, утверждающим, что сознание современного человека, в первую очередь сознание западного интеллигента, слишком «обнаучено» и потому чуждо каких бы то ни было иллюзий и надежд. Только современная социалистическая литература пытается сохранить старый миф о человеке, «созданный еще романтическим Шекспиром и вашим Толстым».

Бондарев отдает себе отчет в том, какие источники питают подобную пессимистическую философию, разделяемую ныне многими на Западе.

Замечая вокруг только девальвацию духовных ценностей в потребительском обществе, трагедию отчуждения, порождаемого технократизацией всех сторон человеческого существования, эти западные интеллигенты подчинились иррационализму и индивидуализму, прониклись апокалипсическими настроениями. Так называемое авангардное искусство, искусство абсурда, стало для них своего рода бессильной формой защиты от сложности мира.

Точке зрения Дицмана Юрий Бондарев противопоставит свою собственную, развиваемую писателем Никитиным. Чем ближе он сталкивается с пессимистическим взглядом на человека, тем более укрепляется во мнении, «что серьезная литература не имеет права вставать в позицию изверившегося индивидуума. Писатель может злиться и гневно отрицать мертвое, негодовать и сомневаться в чем-то. Но он лишен права быть озлобленным на человека. Это противопоказано истине».

Каким бы мучительным ни был путь художника, стремящегося приблизиться к пониманию смысла и цели человеческой жизни, каким бы горьким ни было порой его соприкосновение с материалом, он не вправе покинуть своего пути.

И, может быть, как раз поэтому, потому, что сознание нашего человека складывается под воздействием гуманистических «мифов» и сохраняет преданность идеалам Толстого, так поразил «веснушчатую дурнушку», молоденькую Эмму, рыцарь в образе советского лейтенанта, явившийся ей, как в доброй немецкой сказке. И потом она всю жизнь не забывала эту чудесную короткую сказку.

«- Господи!- восклицает Эмма через тридцать лет.- Я ждала… Я думала, что вы приедете. Знаете, о чем я молилась? Мне страшно вспомнить, о чем я думала после войны. Господи,- молилась я,- пусть снова будет война, пусть снова стреляют, пусть меня насилуют, но только чтобы вернулся русский лейтенант… чтобы приехал в Кенигсдорф, в Гамбург со своими пушками, сказал бы: «Эмма, я люблю тебя», и я ответила бы: «Я умираю без тебя…» Я представляла, как это будет».

Дицман и Эмма, говоря о герое русской жизни и литературы, подразумевают не совсем одно и то же. Поэтому их отношение к этому герою различно: одна оказывается на всю жизнь потрясенной человечностью русского человека, другой считает его немного старомодным, отставшим от западного образца.

Западные интеллигенты, говорит Дицман, спрашивая действительность, задавая ей вопросы, понимают, что нет ни судей, ни виновных. «И это не модернизм, вовсе нет, господин Никитин. Современному миру машин не нужны ни Шекспир, ни Толстой, ни Достоевский. Западный роман отошел от прошлого реализма потому, что хотел быть реалистичным. И это не парадокс. Роман-рентген, но без диагноза болезни, потому что врачи не знают, каким образом радикально лечить, этого не знает никто…»

Точка зрения известная. Отсюда берет начало не только проповедь множественности «истин» и равноценности различных политических течений, отсюда берет начало и теория неподсудности зла, стремление смазать любые противоположности между истиной и заблуждением, добром и злом, благом и преступлением. В разное время и в различных обстоятельствах эту точку зрения исповедует не один Дицман, но и, как это ни парадоксально звучит, Гранатуров и Меженин, не подозревающие, что они тоже формулируют своего рода концепцию, утверждая будто, «когда стреляют, виноватых нет». С этой точкой зрения не согласен Княжко, утверждающий достоинство и нравственную силу человеческой личности. Не соглашается и Никитин: есть ли виноватые и подлежат ли они суду человека? — мучительно думает и юный лейтенант, и проживший долгую жизнь писатель.