Когда пришла Твардовскому мысль написать поэму «Василий Теркин»?

По словам самого автора, это случилось весной 1942 года, когда, приехав на какой-то срок в Москву, он, заглянув в свои тетрадки, решил «оживить» старого героя. Однако это отнюдь не означало механического решения уже когда-то поставленной задачи: «Глубина всенародно-исторического подвига в Отечественной войне, — отметил поэт, — с первого дня отличала ее от каких бы то ни было иных войн и тем более военных кампаний».

Решение, по замечанию А. Туркова, «очень в духе Твардовского»: вернуться к старой проблеме и открыть в ней прежние, ранее не замеченные возможности, заставить зазвучать по-новому. И вполне понятно недоумение критика, как многие исследователи спустя много лет после завершения поэмы «не замечали огромного расстояния, отделяющего полумеханическую фигуру от реалистического образа большой обобщающей силы».

Это тем более странно, что сам Твардовский ясно видел «недостаточность» старого героя, вышедшего из традиций тех времен, когда рассчитанное на массового читателя поэтическое слово было нарочито упрощенным, как бы «прилаженным» к культурному и политическому уровню читателя. Теперь же от поэта требовался стих, в котором бы «отзыв мыслей благородных, Звучал, как колокол на башне вечевой Во дни торжеств и бед народных» и «мерный звук… могучих слов Воспламенял бойца для битвы».

В какой мере удалось это Твардовскому? Ответ — в письмах читателей «Василия Теркина», в первую очередь фронтовиков. Бойцы увидели в образе Теркина самих себя, своих товарищей.

Образ героя был воспринят как свой, народный, он воодушевлял воинов на подвиги; произведение, по, многочисленным утверждениям, было воспринято как лучшее из того, что создала наша русская поэзия за время Отечественной войны.

После появления 4 сентября 1942 года в газете Западного фронта «Красноармейская правда» первых глав поэмы для Твардовского она становится основной и главной работой на фронте. «Ни одна из моих работ, — признается он позднее, — не давалась мне так трудно поначалу и не шла так легко потом, как » Василий Теркин «.

В одном из писем, сообщая о своей работе над «Историей 1812 года», Лев Толстой писал: «…я теперь писатель всеми силами своей души и пишу и обдумываю, как я еще никогда не писал и /не/ обдум/ /ывал/». Эти слова мог сказать о себе и Твардовский, «всеми силами своей души» отдававшийся работе над «Книгой про бойца». И это нез амедлило сказаться на всем настрое произведения, на естественности, современности, какой-то особой близости героя к его главному читателю — фронтовику.

В нем видели своего современника и однополчанина, он был принят и зачислен в ряды «одетых в справедливую шинель бойца» воинов.

Фронтовики писали автору о том, что он «с фотографической точностью» передал будни боевой жизни что пламенный стих поэмы идет вместе с бойцами в атаку что поэму читают в любых условиях: в окопе, в траншее, на марше, так как видят в ней энциклопедию фронтовой жизни бойца, в которой затронуты все вопросы его жизни. «Ей нет цены. И эту цену она никогда не потеряет». И это — лишь малая часть того, что было написано. в многочисленных письмах автору.

«Василий Теркин» шел вместе с Твардовским, как сказал сам поэт, «дорогами войны В едином братстве воинском» до самого Дня Победы. «…Работа моя заканчивается по совпадению с окончанием войны. Нужно еще одно усилие освеженных души и тела — и можно будет поставить точку», — писал он 4 мая 1945 года М. Г. Плескачевскому.

Точка была поставлена в ночь с 9 на 10 мая, когда была написана последняя заключительная глава «От автора», начатая строками «Похоронной песни» гусляра Иакинфа Маглановича из пушкинского цикла «Песни западных славян»:

Светит месяц, ночь ясна, Чарка выпита до дна…

Искрометная, стремительная, написанная с блеском, исполненная рвущейся наружу радости и непомерной грусти она поистине достойна зачина великого Пушкина, ни с чем не сравнимую силу слова которого Твардовский, по его словам, прочувствовал «в полную меру своей души» лишь в дни острой боли за родную землю перед лицом страшной угрозы всему самому дорогому, самому заветному, и для него «будто впервые… прозвучали строфы его исполненной горделивого достоинства патриотической лирики». Писалась последняя глава легко и быстро. По свидетельству А. Л. Гришунина, подготовившего издание поэмы в серии «Литературные памятники», к главе — случай необычный для Твардовского — почти нет вариантов, лишь две-три стилистические правки в последующих изданиях.

День Победы поэт встретил в небольшом прусском городке Тапиау . По воспоминаниям О. Верейского, было солнечно и жарко, все были взволнованы и необыкновенно радостны. На залитой солнцем улице горько плакал солдат, а подошедший к нему Твардовский, пытаясь успокоить, обнял и что-то долго говорил, солдат же все время повторял сквозь слезы: «Сегодня люди перестали убивать друг друга». Да, трудно было сразу свыкнуться, осознать, что наступил наконец тот день, которого столько лет в тяжких муках и безмерном горе ждали. А вечером гремел салют из всех видов оружия.

Стреляли все, палили в светлое от разноцветных трасс небо из наганов, винтовок. Стрелял и Твардовский, а опустошив барабан, ушел к себе и заперся. В неуемном шуме пения, хохота, криков, среди всех звуков рвавшейся наружу радости в состоянии как бы внезапного озарения он завершал свой ратный подвиг:

С мыслью, может дерзновенной, Посвятить любимый труд Павших памяти священной Всем друзьям поры военной, Всем сердцам, чей дорог суд.

Ставя последнюю точку, поэт мог с чистой совестью повторить вслед за Львом Толстым: «Герой же моей повести, которого я люблю всеми силами души, которого старался воспроизвести во всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен, — правда».