Колыбель одиночества

Отношение к Иосифу Бродскому всегда было неоднозначным. Есть люди, которых он просто раздражает, в основном антигероической позой, тогда как мы привыкли любить героев. Что же, в его мысли, в его поэзии действительно острые углы, за которые каждый цепляется своими предрассудками.

Но Бродский относит себя к людям, «которые не любят себя гораздо больше, чем их хулители». Что касается положительного отношения, то оно еще более неоднозначно, чем отрицательное.

То, о чем сейчас пойдет речь, — не результат научного исследования. Скорее результат вчувствования в чужую жизнь через поэтическую автобиографию , другими словами — через творчество поэта, — с целью уловить основной, определяющий вектор движения его души, уловить главное, что обычно опускается в жизнеописаниях, но что одно имеет значение в личности художника.

Никто не будет отрицать, что многим библейским притчам, особенно рождественским событиям, Бродский уделял достаточно внимания. Библейской теме посвящены серьезные стихотворения . Вместе с тем цинизм и ироническое отношение, порой «облегченное» понимание этой же темы в разных стихотворениях наводят на мысли о неверии, точнее, о недоверии автора этих строк, недоверии к Богу. Мотив одиночества, сопровождающий всю лирику поэта, явно выходящий за ее границы, то есть крепко связанный с самим автором, особенно приводит в недоумение.

Как может сочетаться всеобъемлющая Любовь, связывающая всех и связанная со всеми — Иисус, — у Бродского с одиночеством?

Чувство одиночества словно сконцентрировано в поэте, но и границы человека ему не помеха, оно распространяется на все вещи, окружающие его, становится свойством всех свойств и категорией всех категорий.

Само это чувство трудно определить, представить себе, но по-другому нельзя понять, какое место оно занимает в созданной поэтом вселенной. При слове «одиночество» в сознании возникает слово «пустота». Определим его хотя бы так.

Но это не пустота полого предмета, а пустота черной космической дыры — НИЧЕГО — мертвая точка, преломляющая пространство и время. Вокруг этой точки строится миф Иосифа Бродского. Она — центр притяжения материи.

Одна из сторон свойственного Бродскому приема перечисления предметов состоит в их рождении из ничего, наделенных своей долей одиночества. Так, например, появление предметов в «Большой элегии Джону Донну»:

Джон Донн уснул, уснуло все вокруг, уснули стены, пол, постель, картины, уснули стол, ковры, засовы, крюк, весь гардероб, буфет, свеча, гардины.

В преломленном одиночеством пространстве предметы утрачивают часть своих качеств, точнее, ту часть, которая делает их непохожими друг на друга. Теперь в них больше сходства, чем различия:

Повсюду ночь: в углах, глазах, белье, среди бумаг, в столе, в готовой речи…

Поэт словно заново называет вещи. Появляясь в его мире, они приобретают свой первоначальный смысл; они еще пока равны между собой, как новорожденные.

Бродский не сразу проводит этот знак равенства. Для начала он их подводит под один знаменатель, наиболее нам близкий, — сон. Сперва он перечисляет обычные вещи, утварь, затем ставит рядом с ними животных и человека.

Спят мыши, люди. Лондон крепко спит.

Круг ширится, и в нем оказывается также весь живой и мертвый мир:

Спят беды все. Страданья крепко спят. Пороки спят. Добро со злом обнялось.

Пророки спят. Белесый снегопад в пространстве ищет черных пятен малость. Уснуло все. Спят крепко стопы книг.

Спят реки слов, покрыты льдом забвенья. Спят речи все, со всею правдой в них. Их цепи спят. Чуть-чуть звенят их звенья. Все крепко спят: святые, дьявол, Бог.

Их слуги злые. Их друзья. Их Дети. И только снег шуршит во тьме дорог.

И больше звуков нет на белом свете.

Предложение «Добро со злом обнялось» лучше всего доказывает это равенство сна для всех, но оно было бы неоправданным, если бы не существовало равенства новорожденных, ибо только в младенчестве враги могут спать обнявшись.

И вот в этой только что созданной поэтом вселенной — почти полная тишина, «и только снег шуршит во тьме дорог». Снег не приравнивается здесь к другим предметам. Его задача — создать звуковой фон, имитацию дыхания уснувшего мира, а также своим движением очертить пространство. Неожиданно еще один звук нарушает тишину:

Но, чу! Ты слышишь — там, в холодной тьме, там кто-то плачет, кто-то шепчет в страхе. Там кто-то предоставлен всей зиме.

И плачет он. Там кто-то есть во мраке. …………………………………………… «Нет, это я, твоя душа, Джон Донн. Здесь я одна скорблю в небесной выси…»

Бродский замыкает круг. Предметы и явления уже уравниваются не только сном, не только отстраненным взглядом, которым поэт, создатель своего мира, оглядывает его, но они уравниваются одиночеством человеческой души перед ними. «Одиночество учит сути вещей, ибо суть их то же одиночество» .

Душа — свидетель Того мира и этого — везде чувствует себя покинутой. Познавшая горний мир, она всегда будет тосковать по нему, но, вознесясь туда, затоскует по оставленному телу.

Лишь мертвой суждено взлететь туда мне. Да, да, одной. Забыв тебя, мой свет…

Момент смерти осмысляется как высшая степень одиночества, «ведь если можно с кем-то жизнь делить, то кто же с нами нашу смерть разделит?» Это вопрос атеиста.

Такая позиция по отношению к вещам показывает, насколько отстраненно поэт может их воспринимать. Стихотворение «Остановка в пустыне» одним заголовком вообще ставит под сомнение факт их существования. Советское пространство Бродский мог с полным правом воспринимать как пустыню, для него оно было беспредметным. А пустыня — синоним одиночества. Но не только.

Пустыня — также символ искания, уединения для борьбы с собой. И появилась она в 60-е годы у Бродского неслучайно, как любой факт биографии оказывается закономерным при взгляде на него из будущего.

Направление, выбранное поэтом в работе, — стремление к индивидуализму, при всеобщем стремлении к «массовости», обрекло его на пустыню вокруг и одиночество внутри. Это был его свободный выбор. Свободный ли?

Движение за пределы общепринятых норм выражалось у Бродского во всем: в выборе поэтического языка, в образе жизни, в мотивах его поэзии. Позднее он отнес себя к людям, которые «настаивают на своей непростительной субъективности прямо с порога» и считают, что «крайняя субъективность… помогает искусству избегать клише», а «именно сопротивление клише и отличает искусство от жизни».

Свой порыв за пределы не только норм, но и земли, мира, за пределы человека он часто выражал в образе птицы. Птица расширяла пространство, неведомое человеку. В стихотворении «Осенний крик ястреба» в образе птицы предстает перед нами та же душа, что и в «Элегии», но уже не плачущая в одиночестве, но свободно парящая над землей. Она уже по-другому воспринимает мир внизу, где «стынут, обуздывая пожар листьев, шпили церквей».

Для ястреба-души это уже не церкви, «выше лучших помыслов прихожан он парит…» Для птицы не существует границ в пространстве. Она может увидеть каждую деталь в отдельности, но может увидеть разные детали, сложенные подобно мозаике друг с другом. На этом построены многие стихотворения Бродского. Он то выделяет какой-либо предмет, то, отстраняясь, видит его только как вещь среди подобных вещей.

Иногда темп стихотворения похож на полет птицы: множество мелькающих перед глазами предметов; взгляд, брошенный то к земле, то к небу.

Такой отчужденный взгляд с высоты на свой и одновременно чужой мир уже появлялся в литературе в образе Демона у Лермонтова. О сходстве Лермонтова и Бродского лучше говорить в отдельной работе, здесь же просто сравним следующие отрывки. Из стихотворения «Осенний крик ястреба»:

На воздушном потоке распластанный, одинок, все, что он видит — гряду покатых холмов и серебро реки, вьющейся, точно живой клинок…

И из поэмы «Демон»:

И над вершинами Кавказа Изгнанник Рая пролетал: Под ним Казбек, как грань алмаза, Снегами вечными сиял, И, глубоко внизу чернея, Как трещина, жилище змея, Вился излучистый Дарьял…

Ястреб, подобно демону, не любуется красотами земли, равнодушно смотрит он вниз. Его полет трагичен, это чувствуется в описании картины мира. Стихотворение Бродского с поэмой «Демон» можно сопоставить как минимум по двум направлениям: это создание пространства, расширенного за счет взгляда с высоты; одновременное пребывание автора и в роли птицы, и на земле, и второе — это одиночество героя, отверженность. Впрочем, ястреб, поняв, что поднялся слишком высоко, уже готов был вернуться к земле, но

…его выталкивает назад. Его, который еще горяч! В черт-те что. Все выше.

В ионосферу. В астрономически объективный ад птиц…

До людей доносятся только слабые отклики трагедии птицы, ибо трагедия одной человеческой души для других только отзвук трагедии.

Разговор о птице не был лирическим отступлением от основной темы и сравнение с «Демоном» тоже. Одиночество, звучащее в лирике Бродского, претендует на превышение меры человеческого одиночества. То есть речь идет не о сравнении его, конечно, с демоном, но о претензиях его лирического героя не на что иное, как на разговор с Небожителем. И это разговор не атеиста:

Здесь, на земле, где я впадал то в истовость, то в ересь, где жил, в чужих воспоминаньях греясь, ……………………………………………………….. тебе твой дар я возвращаю — не зарыл, не пропил; и, если бы душа имела профиль, ты б увидал, что и она всего лишь слепок с горестного дара. что более ничем не обладала, что вместе с ним к тебе обращена.

В этом «Разговоре…» можно найти ответы на многие вопросы, возникшие в связи с прочитанным выше, но сам поэт, видимо, ответа так и не получил, судя по утверждению, что «вся вера есть не более чем почта в один конец»:

Смотри ж, как наг и сир, жлоблюсь о Господе, и это одно тебя избавит от ответа. ……………………………………… О нет, не помощь зову твою, означенная высь! Тех нет объятий, чтоб не разошлись как стрелки в полночь.

Поэт называет своего оппонента Ангелом, но кажется, что он обращается все-таки к Богу, и отчаяние, которое звучит в этом стихотворении, наверное, искупает сам факт подобного обращения. И это, конечно, не вопрос литературы: стоит ли судить человека, принявшего на себя такой груз одиночества. Но хочется сказать, что не стоит.

Иосиф Бродский по-своему переживал библейские события. К его человеческому одиночеству прибавлялось одиночество Бога, которое он ощущал, может быть, сильнее, чем свое. «Колыбельная» 1992 года, написанная от лица Девы Марии, тому доказательство. Богородица печалится не о человеческой судьбе Иисуса, не к предстоящим событиям она его готовит.

Но, как Мама приучает ребенка самостоятельно есть и одеваться, она приучает Богочеловека к одиночеству.

Привыкай, сынок, к пустыне Как к судьбе. Где б ты ни был, жить отныне в ней тебе.

Снова возникает образ пустыни, и на этот раз — как символ одиночества. Интересно, что это стихотворение есть, скорее всего, продолжение очень хорошо известных Бродскому циклов М. Цветаевой и Б. Пастернака «Магдалина». В одной из своих работ Бродский доказывает рождение пастернаковского цикла из цветаевского, подчеркивая, что лучшее стихотворение Цветаевой написано от лица Христа, а Пастернака — от лица Магдалины.

Ему осталось написать только от лица Девы Марии. Оплакивая одиночество Бога-сына на земле, в человеческой пустыне, он говорит о еще более страшном одиночестве Бога-отца, вневременном, бесконечном:

…будто лампу жжет, о сыне в поздний час вспомнив, тот, кто сам в пустыне дольше нас.

Подобные мысли кажутся утопией. Одиноким Бога может считать только тот, кто приписывает человеческие качества не человеку.

Но Бродский выразил в своей поэзии трагедию поколения, лишенного веры. Этим и объясняется его порыв к Богу и одновременно мимо Бога, куда-то в сторону, где ничего нет, кроме пустыни как чаши, наполненной одиночеством. Уподоблял ли он себя путнику в этой пустыне или считал себя ее создателем?

Сам ли он принял на себя эту ношу или время всей тяжестью легло ему на плечи?

Ясно одно: поэзия Иосифа Бродского — это один большой разговор с Небожителем, разговор невозможный, а потому незаконченный.

Но продуман распорядок действий, И неотвратим конец пути. Я один, все тонет в фарисействе. Жизнь прожить — не поле перейти.