Краткий сюжет трагедии «Царь Борис»

В основе сюжета трагедии «Царь Борис» — бесплодная борьба Бориса с призраком убитого, борьба, приводящая к гибели самодержца нового типа. Убийство царевича, будучи, по определению, деянием безнравственным, оказалось «ошибкой» и в политическом смысле; иначе, по разумению Толстого, не могло и случиться. Мы не знаем, каким был бы сюжет последней части толстовской трилогии, если бы она называлась «Дмитрий Самозванец». Но в трагедии Хомякова, которая называется именно так, сюжет разворачивается с подобной же нравственной установкой, но, что называется, «с точностью до наоборот» в отношении к действующим героям. Хомяковский Димитрий, как и «фантом» Толстого, не отождествляется с Григорием Отрепьевым. В рассуждениях победившего Лжедмитрия побежденный Борис Годунов также выступает неким «фантомом» — и почему-то никак не забывается:

Но восстать, как я,
Против царя Бориса — вздумать страшно!..
О, этот Годунов был исполин!
Лукав, хитер, своей высокой славой
Он полнил мир, и я пошел на бой
Один, один, — лишь с именем забытым
Да с совестью Бориса. Я позвал
Могущего к ответу за злодейство
И за престол похищенный…

Еще в первом действии трагедии правдолюбивый дьяк Тимофей Осипов предлагает Самозванцу самый нравственный выход из его положения:

Оставь престол! Тобою совершились
Чудесные Всевышнего судьбы,
Свершилась казнь над родом Годунова,
Святоубийцы. Но оставь престол
И грешный дух очисти покаяньем…

Лжедмитрий в глазах народного «правдолюбца» совершил благое для Руси деяние. Кто бы он ни был, «Григорий, беглый инок», или другой кто, он стал символом искупления народа от «греха царя-святоубийцы»:

Ты — Божий меч, каратель преступленья,
Лежащего над русскою страной.
Не посрами Его могущей длани…
И при. этом не следует забывать, что

Не твое
Наследие потомков Мономаха
Венец златой и бармы не твои.
Оставь престол!..

Требование хомяковского дьяка Осипова соответствует представлению о нравственности, но противоречит логике российской самодержавной власти. Борис Годунов, действительно радевший об интересах Руси, был харизматическим лидером, занявшим трон не будучи «потомком Мономаха», а благодаря лишь собственным качествам политика. Поэтому с точки зрения вековой идеологии самодержавия он явился царем нелегитимным и был обречен на то, чтобы народная молва обвинила его в причастности к гибели единственного легитимного наследника престола царевича Димитрия; пользуясь выражением Толстого, «он должен быть виновным».

Нелегитимность Бориса была использована Лжедмитрием, ибо народ поверил в его «чудесное спасение»; на гребне этой веры он и взошел на престол. Он, «легитимный» наследник престола, должен «оставить» его? на каком же основании? Показательно, что в исторической перспективе и Борис Годунов, и Лжедмитрий делали одно дело: оба были своеобразными «предшественниками» Петра Великого, пристрастными к «немцам» и ориентированными на Запад.

Герой трагедии решительно не похож на исторические представления о нем. В отличие от своих литературных предшественников, героя трагедии А. П. Сумарокова или думы Рылеева, он не оказывается традиционно жалким «тираном», но несет важную историческую идею, соотносимую с той, которая заключалась и в личности исторического Лжедмитрия.

В «Записках А. О. Смирновой…», выпущенных ее дочерью, некоторые салонные «диалоги» (в которых мемуаристка выступает в роли «стенографистки», записывающей реплики в спорах известных людей), несомненно, имеют реальную основу. В одном из таких «исторических споров», происшедшем в салоне Карамзиных весной 1832 года, участвуют Пушкин, Хомяков, Вяземский, П. Полетика, Блудов, Дашков и т. д. Где-то около этого времени Хомяков прочел у Карамзиных. «Вероятно, — констатирует современный историк, — если бы в распоряжении Годунова оказалось еще несколько спокойных лет, Россия более мирно, чем при Петре, и на сто лет раньше пошла бы по пути модернизации». Такую же задачу ставит перед собой и нововенчанный царь Борис:

К иным теперь могу я начинаньям
Мысль обратить. Иван Васильич Третий
Русь от Орды татарской свободил
И государству сильному начало
Поставил вновь. Но в двести лет нас иго
Татарское от прочих христиан
Отрезало. Разорванную цепь
Я с Западом связать намерен снова…

Толстой относился к русской Смуте как к эпохе «стыда», в которую не были реализованы возможности естественного русского развития. Петр Великий, который пришел через столетие, был, в отличие от Годунова и Самозванца, вполне легитимным властителем и даже сопротивлявшимися его нововведениям и гонимыми им противниками воспринимался как царь — хоть и «царь-Антихрист», но — царь. И выступление против его деяний могло быть воспринято только как выступление против Отечества и народа.