Краткое изложение повести «Обелиск» — глава «Борьба»

Теперь уже была половина десятого, автобус, наверно, давно прошел, на чем добираться до города, оставалось неизвестным. Но дорожные заботы лишь скользнули по краю моего сознания, едва затронув его, — мыслями же своими я целиком находился в давнем довоенном Сельце, к которому так неожиданно приобщился сегодня. А мой спутник, казалось, снова обиделся на меня, замкнулся, шел, как и там, по аллее в Сельце, впереди, а я молча тащился следом.

Мы миновали освещенное место у чайной и шли по черному гладкому асфальту улицы. Я не знал, где здесь находится автобусная остановка и можно ли еще надеяться на какой-либо автобус. Впрочем, теперь это мне не казалось важным. Посчастливится — подъедем, а нет, будем топать до города. Осталось уже немного.

Но мы не прошли, пожалуй, и половины улицы, как сзади появилась машина. Широкая спина Ткачука ярко осветилась в потемках от далекого еще света фар. Вскоре обе наши голенастые тени стремительно побежали вдаль по посветлевшему асфальту. — Проголосуем? — предложил я, сходя на обочину. Ткачук оглянулся, и в электрическом луче я увидел его недовольное, расстроенное лицо. Правда, он тут же спохватился, вытер рукой глаза, и меня пронзило впервые появившееся за этот вечер новое чувство к нему.

А я-то, дурак, думал, что дело только в «червоном мицном».

В какой-то момент я растерялся и не поднял руки, машина с ветром проскочила мимо, и нас снова объяла темень. На фоне бегущего снопа света, который она выбрасывала перед собой, стало видно, что это «газик». Вдруг он замедлил ход и остановился, свернув к краю дороги; какое-то предчувствие подсказало — это для нас. И действительно, впереди послышался обращенный к Ткачуку голос: — Тимох Титович!

Ткачук проворчал что-то, не убыстряя шага, а я сорвался с места, боясь упустить эту неожиданную возможность подъехать. Какой-то человек вылез из кабины и, придерживая открытой дверцу, сказал: — Полезайте вовнутрь. Там свободно.

Я, однако, помедлил, поджидая Ткачука, который неторопливо, вразвалку подходил к машине. — Что же это вы так задержались? — обратился к нему хозяин «газика», и я только теперь узнал в нем заведующего районе Ксендзова. — А я думал, вы давно уже в городе. — Успеется в город, — пробурчал Ткачук. — Ну залезайте, я подвезу. А то автобус уже прошел, сегодня больше не будет. Я сунулся в темное, пропахшее бензином нутро «газика», нащупал лавку и сел за бесстрастно-неподвижной спиной шофера.

Казалось, Ткачук не сразу решился последовать за мной, но наконец, неуклюже хватаясь за спинки сидений, втиснулся и он.

Заведующий районе звучно захлопнул дверцу. — Поехали. Из-за шоферского плеча было удобно и приятно смотреть на пустынную ленту шоссе, по обе стороны которого проносились навстречу заборы, деревья, хаты, столбы. Посторонились, пропуская нас, парень и девушка. Она заслонила ладонью глаза, а он смело и прямо смотрел в яркий свет фар.

Село кончалось, шоссе выходило на полевой простор, который сузился в ночи до неширокой ленты дороги, ограниченной с боков двумя белесыми от пыли канавами. Заведующий районе повернулся вполоборота и сказал, обращаясь к Ткачуку: — Зря вы там, за столом, насчет Мороза этого. Непродуманно. — Что непродуманно? — сразу недобро напрягся на сиденье Ткачук, и я подумал, что не стоит опять начинать этот нелегкий для обоих разговор. Ксендзов, однако, повернулся еще больше — казалось, у него был какой-то свой на это расчет. — Поймите меня правильно.

Я ничего не имею против Мороза.

Тем более теперь, когда его имя, так сказать, реабилитировано… — А его и не репрессировали. Его просто забыли. — Ну пусть забыли. Забыли потому, что были другие дела.

А главное, были побольше, чем он, герои. Ну в самом деле, — оживился Ксендзов, — что он такое совершил? Убил ли он хоть одного немца? — Ни одного. — Вот видите!

И это его не совсем уместное заступничество. Я бы даже сказал — безрассудное… — Не безрассудное! — обрезал его Ткачук, по нервному прерывающемуся голосу которого я еще острее почувствовал, что сейчас говорить им не надо. Но, как видно, у Ксендзова тоже что-то накипело за вечер, и теперь он хотел воспользоваться случаем и доказать свое. — Абсолютно безрассудное.

Ну что, защитил он кого? О Миклашевиче говорить не будем — Миклашевич случайно остался в живых, он не в счет.

Я сам когда-то занимался этим делом и, знаете, особого подвига за этим Морозом не вижу. — Жаль, что не видите! — чужим, резким голосом отрезал Ткачук. — Потому что близорукий, наверно! Душевно близорукий! — Гм… Ну, допустим, близорукий, — снисходительно согласился заведующий районе. — Но ведь не я один так думаю. Есть и другие… — Слепые?

Безусловно! И глухие. Невзирая на посты и ранги. От природы слепые.

Вот так! Но ведь… Вот вы скажите, сколько вам лет? — Ну, тридцать восемь, допустим. — Допустим. Значит, войну вы знаете по газетам да по кино.

Так? А я ее своими руками делал. Миклашевич в ее когтях побывал, да так и не вырвался.

Так почему же вы не спросите нас? Мы ведь в некотором роде специалисты. А теперь же сплошь и во всем специализация.

Так мы — инженеры войны.

И про Мороза прежде всего нас спросить надо бы… — А что спрашивать? Вы же сами тот документ подписали. Про плен Мороза, — загорячился и Ксендзов. — Подписал. Потому что дураком был, — бросил Ткачук. — Вот видите, — обрадовался заведующий районе. Он совсем уже не интересовался дорогой и сидел, повернувшись назад лицом, жар спора захватывал его все больше. — Вот видите.

Сами и написали. И правильно сделали, потому что… Вот теперь вы скажите: что было бы, если бы каждый партизан поступал так, как Мороз? — Как? — В плен сдался. — Дурак! — зло выпалил Ткачук. — Безмозглый дурак! Слышишь? Останови машину! — закричал он шоферу. — Я не хочу с вами ехать! — Могу и остановить, — вдруг многообещающе объявил хозяин «газика». — Если не можете без личных выпадов.

Шофер, похоже, и впрямь притормаживал.

Ткачук попытался встать — ухватился за спинку сиденья. Я испугался за моего спутника и крепко сжал его локоть. — Тимох Титович, подождите. Зачем же так… — Действительно, — сказал Ксендзов и отвернулся. — Теперь не время об этом.

Поговорим в другом месте. — Что в другом! Я не хочу с вами об этом говорить! Вы слышите?

Никогда! Вы — глухарь! Вот он — человек.

Он понимает, — кивнул Ткачук в мою сторону. — Потому что умеет слушать. Он хочет разобраться. А для вас все загодя ясно.

Раз и навсегда. Да разве так можно? Жизнь — это миллионы ситуаций, миллионы характеров. И миллионы судеб. А вы все хотите втиснуть в две-три расхожие схемы, чтоб попроще!

И поменьше хлопот. Убил немца или не убил?.. Он сделал больше, чем если бы убил сто. Он жизнь положил на плаху. Сам.

Добровольно. Вы понимаете, какой это аргумент? И в чью пользу… Что-то в Ткачуке надорвалось. Захлебываясь, словно боясь не успеть, он старался выложить все наболевшее и, должно быть, теперь для него самое главное. — Мороза нет.

Не стало и Миклашевича — он понимал прекрасно. Но я-то еще есть! Так что же вы думаете, я смолчу?

Черта с два. Пока живой, я не перестану доказывать, что такое Мороз! Вдолблю и самые глухие уши.

Подождите! Вот он поможет, и другие… Есть еще люди! Я докажу! Думаете, старый!

Не-ет, ошибаетесь… Он еще говорил и говорил что-то — не слишком вразумительное и, наверно, не совсем бесспорное.

Это был неподконтрольный взрыв чувства, быть может, вопреки желанию. Но, не встретив на этот раз возражений, Ткачук скоро выдохся и притих в своем углу на заднем сиденье. Ксендзов, пожалуй, не ждал такого запала и тоже умолк, сосредоточенно уставившись на дорогу.

Я также молчал. Ровно и сильно урчал мотор, шофер развил хорошую скорость на пустынной ночной дороге. Асфальт бешено летел под колеса машины, с вихрем и шелестом рвался из-под них назад, фары легко и ярко резали темень. По сторонам мелькали белые в лучах света столбы, дорожные знаки, вербы с побеленными стволами…

Мы подъезжали к городу. 1971