Краткое изложение в прозе: Блок «Без божества, без вдохновенья»

Тянулась война, наступила революция; первой колой которая пожелала воскреснуть и дала о себе знать, был футуризм. Воскресение оказалось неудачным, несмотря на то, что футуризм на время стал официозным искусством. Жизнь взяла свое, уродливые нагромождения кубов и треугольников попросили убрать; теперь они лишь изредка и стыдливо красуются на сломанных домах; а умные слова сохранились лишь в названиях государственных учреждений.

Несколько поэтов и художников из футуристов оказались действительно поэтами и художниками, они стали писать и рисовать как следует; нелепости забылись, а когда-то, перед войной, они останавливали и раздражали на минуту внимание; ибо русский футуризм был пророком и предтечей тех страшных карикатур и нелепостей, которые явила нам эпоха войны и революции; он отразил в своем туманном зеркале своеобразный веселый ужас, который сидит в русской душе и о котором многие прозорливые и очень умные люди не догадывались. В этом отношении русский футуризм бесконечно значительнее, глубже, органичнее, жизненнее, чем акмеизм последний ровно ничего в себе не отразил, ибо не носил в себе никаких родимых бурь и натисков а был привозной заграничной штучкой новый Адам распевал свои ллилуиане слишком громко, никому не мешая, не привлекая к себе внимания и оставаясь в пределах исто литературных

Казалось, в 1914 году новый Адам естественно удалился туда, откуда пришел; ибо inter arma musae silent**. Но прошло 6 лет, и Адам появился опять. Воскресший цех поэтов выпустил альманах Дракон, в котором вся изюминка заключается в цеховом акмеизме ибо имена Н. Гумилева и некоторых старых и новых поэтов явно преобладают над именами просто поэтов последние, кстати, представлены случайными и нехарактерными вещами.

Мне не хотелось бы подробно рецензировать альманах это неблагодарное занятие: пламенем Драконне пышет. Общее впечатление таково, что в его чреве сидят люди, ни в чем между собою не сходные; одни из них несомненно даровиты, что проявлялось, впрочем, более на страницах других изданий. В Драконе же все изо всех сил стараются походить друг на друга; это им нисколько не удается, но стесняет их движения и заглушает их голоса.

Разгадку странной натянутой позы, принятой молодыми стихотворцами, следует, мне кажется, искать в статье Гумилева под названием анатомия стихотворения статья заслуживает такого же внимания, как давняя статья в Аполлоне на этот раз она написана тоном повелительным, учительским и не терпящим возражений. Даже ответственность за возможную ошибку в цитате Н. Гумилев возлагает на автора цитаты протопопа Аввакума; ибо сам ошибиться, очевидно, не может.

Н. Гумилев вещает: поэтом является тот, кто учтет все законы, управляющие комплексом взятых им слов. Учитывающий только часть этих законов будет художником-прозаиком, а не учитывающий ничего, кроме идейного содержания слов и их сочетаний, будет литератором, творцом деловой прозы

Это жутко. До сих пор мы думали совершенно иначе: что в поэте непременно должно быть что-то праздничное; что для поэта потребно вдохновение; что поэт идет дорогою свободной, куда влечет его свободный ум, и многое другое, разное, иногда прямо противоположное, но всегда менее скучное и менее мрачное, чем приведенное определение Н. Гумилева.

Далее говорится, что каждое стихотворение следует подвергать рассмотрению с точки зрения фонетики, стилистики, композиции и йдолологии Последнее слово для меня непонятно, как название четвертого кушанья для Труффальдино в комедии Гольдони луга двух господ). Но и первых трех довольно, чтобы напугать. Из дальнейших слов Н. Гумилева следует, что действительно великие произведения поэзии как поэмы Гомера и Божественная комедия уделяют равное внимание всем четырем частям крупные поэтические направления обыкновенно только двум; меньшие лишь одному; один акмеизм выставляет основным требованием равномерное внимание ко всем четырем отделам

Сопоставляя старые и новые суждения Гумилева о поэзии, мы можем сделать такой вывод: поэт гораздо лучше прозаика, а тем более литератора, ибо он умеет учитывать формальные законы, а те не умеют; лучше же всех поэтов акмеист; ибо он, находясь в расцвете физических и духовных сил, равномерно уделяет внимание фонетике, стилистике, композиции и идолологии, что впору только Гомеру и Данте, но не по силам даже крупным поэтическим направлениям.

Не знаю, как смотрит на это дело читатель; может быть, ему все равно; но мне-то не все равно. Мне хочется крикнуть, что Данте хуже газетного хроникера, не знающего законов; что поэт вообще богом обделенное существо, а тихи в большом количестве вещь невыносимая как сказал однажды один умный литератор; что лавочку эту вообще пора закрыть, сохранив разве Демьяна Бедного и Надсона, как наиболее сносные образцы стихотворцев.

Когда отбросишь все эти горькие шутки, становится грустно; ибо Н. Гумилев и некоторые другие акмеисты несомненно даровитые, топят самих себя в холодном болоте бездушных теорий и всяческого формализма; они спят непробудным сном без сновидений; они не имеют и не желают иметь тени представления о русской жизни и о жизни мира вообще; в своей поэзии они замалчивают самое главное, единственно ценное: душу.

Если бы они все развязали себе руки, стали хоть на минуту корявыми, неотесанными, даже уродливыми, и оттого больше похожими на свою родную, искалеченную, сожженную смутой, развороченную разрухой страну! Да нет, не захотят и не сумеют; они хотят быть знатными иностранцами, цеховыми и гильдейскими; во всяком случае, говорить с каждым и о каждом из них серьезно можно будет лишь тогда, когда они оставят свои цехи отрекутся от формализма, проклянут все йдолологиии станут самими собой.

Блок Александр Александрович

Вхожу я в темные храмы,

Совершаю бедный обряд.

Там жду я Прекрасной Дамы

В мерцаньи красных лампад.

В тени у высокой колонны

Дрожу от скрипа дверей.

А в лицо мне глядит, озаренный,

Только образ, лишь сон о Ней.

О, я привык к этим ризам

Величавой Вечной Жены!

Высоко бегут по карнизам

Улыбки, сказки и сны.

О, Святая, как ласковы свечи,

Как отрадны Твои черты!

Мне не слышны ни вздохи, ни речи,

Но я верю: Милая — Ты.

25 октября 1902