Кто он такой Чичиков в поэме «Мертвые души»

Родился Чичиков, и был он, по слову пословицы, «ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца». В ход идет очередная пословица, и получается гак, что даже и не совсем понятно, был ли Чичиков старший кровным отцом Чичикова младшего: мир Гоголя населен и совсем уж несчастными детьми, детьми незаконнорожденными, причем далеко не все отцы пламенеют благородным желанием узаконить своих детей (Добчинский в «Ревизоре» об усыновлении сына приезжего правдоносца молит, а Иван Никифорович в «Повести о том, как поссорился…» подобным желанием отнюдь не снедаем). В толпе гоголевских отцов есть и отцы-отступники. Их фигуры олицетворяют дальнейшее расщепление исконных, простых, естественных отношений: по крови, перед богом,- отец, а по закону, перед людьми — посторонний. Получается какой-то отец, разделившийся надвое, полуотец. Причем, увы, может случиться и наоборот: по закону — отец, а по крови-то — посторонний; и тогда опять-таки полуотец.

Впрочем, в поэме «Мертвые души» Чичиков-очец так или иначе признал сына сыном. Отец Чичикова «больной человек в длинном сюртуке на мерлушках и в вязаных хлопанцах, надетых на босую ногу, беспрестанно вздыхавший, ходя по комнате, и плевавший в стоящую в углу песочницу…» Отец, разумеется, пытался быть даже и учителем сына. Выражалось это в том, что сын сидел в уголку, выводил буквы, и если он, «наскуча однообразием труда, приделывал к букве какую-нибудь кавыку или хвост», отец драл его за ухо (сей педагогический прием мы встречали еще у учителя-латиниста в повести «Иван Федорович…»). А потом отец Чичикова свез сына учиться и уехал, приказав ему угождать «учителям и начальникам». И больше отца своего Павел Иванович не видел: он оканчивал училище, а в «это время умер отец его».

В «Мертвых душах», обильно заселенных отцами и учителями героев этой поэмы, образы двух учителей явлены крупным планом: Александр Петрович, учитель Тентетникова, и учитель Чичикова, вздорный, мнительный и несправедливый (какой-то учитель!). И «был выгнан из училища за глупость или другую вину бедный учитель… Учитель с горя принялся пить» и «больной, без куска хлеба и помощи, пропадал он где-то в нетопленой, забытой конурке». Тогда-то бывшие ученики его, обижаемые им сорванцы, пришли на помощь к отверженному, «один только Павлуша Чичиков отговорился неимением и дал какой-то пятак серебром…»

Отец отступился от сына. Сын, ставши учеником, отступился от учителя, перед которым прежде заискивал; и отступничество его было, конечно, самой большой педагогической неудачей спивающегося бедняги. Если понять Гоголя прямолинейно, его легко упрекнуть в безнадежной наивности: что же, пороки Чичикова объясняются тем, что и отец, и учитель у него были плохи? А если бы они были хорошими, не стал бы герой поэмы пройдохой-мошенником? Но почему же тогда однокашники Чичикова вдруг оказались людьми отзывчивыми и благородными? Однако о возможных возражениях Гоголь прекрасно знает. Он и сам возразил себе в «Тарасе Бульбе»: чудесный отец породил и возвышенного героя, и низкого духом изменника. Значит, отец отцом, но каким бы ни был отец, сын формирует себя прежде всего сам, и сам призван отвечать за свои поступки, охраняя душу от соблазнов, грехов. И тут встает вопрос об ответственности человека за себя, за душу свою.

Одноклассники Чичикова учились у того же учителя, что и он. Они смеялись над глупым учителем, донимали его, но в беде его не оставили. Они стали мелькнувшей подлинностью Чичикова, возможностью, которую он отверг и распял в себе. В этом смысле толстенький, гладкощекий и, как мы бы сказали теперь, обтекаемый Чичиков, столь разительно не похожий на Демона,- тоже демон-богоотступник. И не социальный строй сделал его подлецом, потому что вопреки тому же самому строю, просто не обращая на этот строй никакого внимания, такие же точно юноши проявили само собой разумеющееся для них благородство. А Павлуша Чичиков пал. Низко, отвратительно пал, уже тогда начав превращать свою сугубо земную жизнь в пошлую пародию на космическую жизнь падших ангелов, демонов. И стал он тенью, а подлинность его… Ее заменила подлость.

Своеобразие Чичикова в том, что он окружен самыми разными гипотезами, указаниями на возможности, которые он мог бы развить в себе. Тени в нем и вокруг него наплывают одна на другую, роятся, множатся; а связующий их мотив — это неотторжимый от фигуры Чичикова мотив богатства.

Чичиков — человек богатых возможностей, и что перед ним Самосвистов, обладающий одним-единственным даром, талантом! Ленский у Пушкина мог бы стать выдающимся русским поэтом, а Чичиков — так и больше: быть бы ему национальным героем, богатырем. «Здесь ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться и пройтись ему?» — вопрошает Гоголь, влюбленно говоря о России и как бы очерчивая сохраненный былинами, эпосом идеал человека, реализовавшего все заложенные в нем возможности. А начать можно было с простого: не отступаться от впавшего в нужду и бедность учителя.

Но и просто добрый русский юношА, недавний школьник, поспешающий на помощь вчерашнему врагу своему, злому учителешке, и эпический богатырь — возможности, сослагательное наклонение, светлое будущее, заложенное в серой бестолочи настоящего. Говорить о них можно лишь с улыбкой, с недоверчивым смехом: скажут тоже, Чичиков и вдруг богатырь! Да и сам Чичиков усмехнулся бы перспективе сменить своя фрак на кольчугу, вооружиться копьем и, взгромоздясь на Чубарого, отправиться: странствовать по Руси, сражаясь с ее врагами и доискиваясь до сокровенного смысла жизни. И напрасно ему твердят:

«Эх, Павел Иванович, ведь у вас есть эта сила, которой нет у других, это железное терпение… Да вы… были бы богатырь!»

Опять сослагательное наклонение! Реальность Чичикова — стремление к богатству, а конечно, не к богатырству. Иссушающая душу зависть к богатому, томящая мысль о богатстве преследует Чичикова. И живут в нем таланты, но он зарывает их.