Лирический монолог у Шиллера и Лермонтова

Определение «поэтический» наиболее существенно в характеристике этого варианта утопизма. Его своеобразие особенно заметно на фоне других утопических построений, также облеченных в форму вдохновенного лирического монолога. Самым подходящим объектом для сравнения может служить в этой связи ода Фридриха Шиллера «К радости» (1785), получившая широкую популярность в России как раз на протяжении первой четверти XIX века, в эпоху, непосредственно предшествующую появлению «Во глубине сибирских руд».

Ограничимся лишь несколькими предварительными замечаниями, уместными в рамках публикуемой статьи. В оде Шиллера нетрудно обнаружить мотивы терпения, надежды, бодрости и веселья, выступающие в связях, сходных с теми, которые обнаруживаются в пушкинском тексте. Нетрудно заметить, что мотивы эти окружены в тексте оды смысловыми ореолами, почти аналогичными пушкинским. Далее здесь, как и позднее в стихотворении Пушкина, любовь и дружба предстают источниками всеобщей гармонии:

В круг единый, божьи чада!

Ваш отец глядит на вас!

Свят его призывный глас,

И верна его награда.

Кто небес провидел сладость,

Кто любил на сей земли,

В милом взоре черпал радость,-

Радость нашу раздели.

Все, чье сердце сердцу друга

В братской вторило груди;

Кто ж не мог любить — из круга

Прочь с слезами отойди!..

(Перевод Ф. И. Тютчева, 1827)

Сходны и основные элементы этой будущей гармонии. Русские переводчики шиллеровской оды выделяли и на свой лад варьировали то один, то другой из них, неизменно сохраняя их связь с основой гармонии — всепроникающей радостью.

А. И. Кованько (1802):

Твое волшебство съединяет,

Что мода рушила мечом,

Раба властитель обымает

При кратком мании твоем.

А. М. Мансуров (1819):

Ты войдешь — и соединится

Все, что делит шумный свет,

Дружба, братство водворится,

Где повеет твой полет.

Ф. М. Рындовский (1819):

Ты союзы воскрешаешь,

Умерщвленные враждой,

И людей всех собираешь

В мирный круг любви родной.

К последнему переводу добавлены еще две строфы, несущие в себе сочетание социальной, нравственной и религиозной утопий:

Пусть тиранство истребится

И злочестие падет,

Пусть надеждой веселится

Кто в незримый мир идет,

Что пороки перестанут

Разверзать тлетворный ад,

И усопшие предстанут

К Всеблагому для наград.

Однако именно сходство оттеняет субстанциональное различие шиллеровской и пушкинской утопий. Дело не только в различии масштабов утопического построения, которое у Шиллера оказывается вселенским, а у Пушкина ограничено пределами собственно человеческого измерения. Важнее то, что отличает обоснование и самый характер утопии Пушкина.

У Шиллера все указанные выше мотивы и, главное, их внутренняя связь вписываются в развернутую и законченную религиозно-философскую концепцию: радость — не только основа душевной гармонии или гармонических отношений между людьми, но и основа космической гармонии Вселенной (некоего абсолютного Всеединства). Радость у Шиллера — эманация Божества, которая воссоединяет все, на что распадается или может распадаться мир. Поэтому для людей радость это путь, ведущий к воссоединению с Богом и через него — к воссоединению с космическим единством мироздания. И все это не просто концепция. В шиллеровской оде очень важна ее призывная (а иногда и лозунговая) интонация, выражающая динамический волевой импульс:

Слабым — братскую услугу, Добрым — братскую любовь, Верность клятв — врагу И другу, Долгу в дань — всю сердца кровь! Гражданина голос смелый — На совет к земным богам; Торжествуй, святое дело — Вечный стыд его врагам.

(Перевод Ф. И. Тютчева)

Стихотворение, построенное и интонированное таким образом, несло в себе идеал, откровенно претендующий на воплощение в действительности.

Послание Пушкина интонируется и строится иначе. Связь с некоторыми ключевыми идеями и символами христианства ощущается, как мы убедились, на всем протяжении текста. Но столь же очевидного, что связь эта эмоциональная и стилевая: она создает не концепцию, а, скорее, атмосферу, насыщенную некоторыми суггестивными возможностями.

Этому в равной мере способствуют и логические пробелы в утопическом построении (прежде всего, отсутствие представлений о путях и формах достижения идеальной гармонии) и воплощение утопии в «дистиллированном» (выражение А. И. Белецкого), максимально освобожденном от всякой конкретности поэтическом слове. В пределах непосредственно воспринимаемого текста стихотворения любая конкретика не имеет существенного значения. Не важно, какие именно конкретные факты подвигли поэта на предсказание счастливого будущего. Не важно, какими именно конкретными путями общество приблизится к будущей гармонии. Не важно, какие именно конкретные причины дают основание поверить в нравственное преображение всех людей, даже сегодняшних гонителей и врагов. Важно лишь одно — то переживание, которое непосредственно воплотилось в образующем стихотворение лирическом порыве. В конечном счете здесь достигается катарсический эффект — духовное просветление, остающееся в границах эстетического переживания.

Катарсическая направленность пушкинского послания определяет его особое место и в ряду многообразных русских утопий. Самое вдохновляющее и самое опасное свойство утопизма, питаемое тяготением к чудесному (а именно таков был русский утопизм XIX-XX веков), это его претензия и способность вторгаться в жизнь с целью изменить законы бытия и природу человека. Энергия чудесного ослабляла сопротивление, которое оказывал порывам воображения неподатливый материал Действительности. Атмосфера чудесного ослабляла и контроль рациональной мысли. Порывы за границы умозрения и опыта часто удавались русскому философскому и художественному сознанию слишком легко. Становился возможным безудержный экстремизм в решении вопросов общественного развития, философии, религии, нравственности.

Утопия, воплощенная в пушкинском послании к декабристам, далека от этой способности и этой цели. Пушкин не стремится здесь быть поэтом, «большим чем поэт» . В отличие от своих литературных преемников он создает сравнительно редкую в русской литературе собственно поэтическую утопию. Перед читателем — поэзия, которая признана возвысить его душу и расширить горизонты его сознания, не уподобляясь ни религии, ни философии, ни общественной доктрине, ни учительной проповеди моралиста, — самодостаточно и самоценно. Пушкинская катарсическая утопия не вступает в противоречие с принципом «цель поэзии — поэзия». Отсюда — ее особое обаяние, по-своему даже более сильное, чем обаяние позднейших художественных утопий самого же Пушкина («Пира Петра Первого», «Анджело», «Капитанской дочки»). Это построения — более конкретные и определенные, но именно в силу своей определенности утратившие ту неповторимую воздушность смысла, которая отличала более ранее послание а Сибирь.