Лирическое «я» — сущность или мнимость?
Какая степень подлинности заключена в лирическом «я», когда поэт произносит свое суждение о мире? И почему это «я» для поэта «мало»?
Вот известный эпизод. Пушкин, заметив, что его любимую сосну обступили молодые деревца, произносит: «Здравствуй, племя младое, незнакомое!» Ему не свойственно роптать на жизненный закон. Глядя на младенца, он без горечи скажет: «Мне время тлеть, тебе — цвести».
Это в стихах. В письме же из Михайловского о той же встрече с молодой порослью поэт написал: «Как досадно!»
Это раздвоение когда-то поразило меня. Лирический герой стихов полон доброжелательства к миру, принимает его Порядок . Ему весело думать о внуке, который услышит «приветный шум» поднявшейся рощи… Его радует их связь: «И обо мне вспомянет».
А автор письма снедаем ревностью, что не будет ни его, ни милой его сердцу картины. Будет шуметь иная роща, и будут проходить мимо нее иные люди. «Досадно!»
Перед нами как будто две личности. Одна — живой человек Александр Сергеевич, другая — лирический герой, в котором человеческое «я» почему-то воплотилось неадекватно.
С детских лет мы привыкаем отождествлять поэтическое и человеческое «я». «Пушкин любил няню» — и вот строки… «Он очень любил осень» — и тут же картинка. «Поэты умели видеть красоту природы» — и мы пишем Сочинения «Лето», «Осень», «Зима». Кажется, так естественно: снежинки или золотые листики сначала сыплются с неба, с деревьев. Потом они зеркально сыплются в стихах…
Такое представление навсегда остается у взрослых людей. Да и как не верить поэту, если он сердечно восклицает: «Я так люблю Татьяну милую мою!»? — Не мог он ее любить — ее никогда не было. — Ну, любил «ту, с которой образован Татьяны милой идеал». — Ту он тоже выдумал… Она образ его грезы. — Совсем конфуз.
Что-то же все-таки было?
А было много всего: горестные заблуждения и сказочные сны. В уме «теснится тяжких дум избыток». Все это рвется наружу, жаждет быть высказанным.
Какую мысль считать истинной, если поэт слышит в себе разноголосицу звуков и спорящих сознаний?
Невозможность адекватно передать свои ощущения в слове порождает и тютчевское «молчи… таи», и мандельштамовское «Слово, в музыку вернись!», и лермонтовское тяготение к невыразимым звукам, значение которых «темно иль ничтожно».
По признанию Ахматовой, она ждет, когда в ее сознании явится «один, все победивший звук». Чтобы рассказать о рождении слова, ей требуется описать раскаты грома, бой часов и стоны, а Маяковский о том же скажет: «тихо барахтается в тине сердца глупая вобла воображения». Пушкину для передачи подобного состояния понадобились корабль, матросы и надутые паруса.
На чем же сосредоточен поэт, когда нерожденные строки «нахлынут горлом»? «Мы можем осмелиться говорить на языке, который не разлучает нас с реальностью, переводя все наше внимание на себя, на свою бесконечную саморефлексию»
Лирическое «я» — сущность или мнимость?