Лирика Пушкина в представлении Гоголя

Лирика Пушкина в представлении Гоголя — это совершенно особый мир, не имеющий себе равного и поэзии. «Если должно сказать о тех достоинствах, которые составляют принадлежность Пушкина, отличающую его от других поэтов, то они заключаются в чрезвычайной быстроте описаний и в необыкновенном искусстве немногими чертами означить весь предмет».

Удивительно, как привязан был Гоголь к лирике Пушкина. «Его эпитет так отчетист и смел, что иногда один заменяет целое описание; кисть его летает. Его небольшая пьеса всегда стоит целой поэмы. Вряд ли о ком из поэтов можно сказать, чтобы у него в коротенькой пьесе вмещалось столько величия, простоты и силы, сколько у Пушкина».

Допушкинская поэзия представляется Гоголю устаревшей именно потому, что в ней мало простоты. Она слишком часто поднималась на котурны, впадая в утомительное красноречие. «Каскады красноречия» вызывали у Гоголя ироническую улыбку.

Он судил о поэзии, как человек, чей вкус уже искушен поэтическим опытом Пушкина. Здесь нет этого красноречия, «увлекающего только многословием, в котором каждая фраза петому только сильна, что соединяется с другими и оглушает падением всей массы, но если отделить ее, она становится слабою и бессильною».

Лирика Пушкина организована иначе. «Здесь нет красноречия, здесь одна поэзия: никакого наружного блеска, все просто, все прилично, все исполнено внутреннего блеска, который раскрывается не вдруг…»

Преодоление красноречия дает в результате пушкинскую лаконичность, признак истинной поэзии. У Пушкина, по словам Гоголя, «все лаконизм, каким всегда бывает чистая поэзия». «Слов немного, но они так точны, что обозначают все» 16.

Любопытно, что в статье «Несколько слов о Пушкине» Гоголь не привел ни одной цитаты из Пушкина. Выбор стихотворных строк в статье всегда характеризует не только поэта, но и пишущего о нем. Гоголь как бы оставляет место для цитат, которые может выбрать каждый читатель его статьи по своему вкусу.

Но в одной из последних своих статей, написанных уже после смерти Пушкина, Гоголь привел одно стихотворение из лирики любимого им поэта, и оно оказалось вполне гоголевским, что свидетельствует об универсальности художественного мира Пушкина. Это стихотворение «Монастырь на Казбеке»: Далекий, вожделенный брег! Туда б, сказав прости ущелью, Подняться к вольной вышине!

Таким же манящим и «высоким брегом» была для Гоголя поэзия Пушкина на протяжении всей его жизни. Он готов был отречься от самого себя, когда им овладел духовный кризис и он впал в исключительную религиозность, готов был отречься от своих сочинений, но от Пушкина не отрекался никогда, несмотря на все увещевания отца Матвея. Поэзия Пушкина — это тема личная для Гоголя, во многом драматическая, связанная с его судьбой, с его творчеством от самого начала до конца его жизни.

Гоголь связывал с поэзией Пушкина великую перемену, которая произошла в русской литературе в 30-е годы. Вдруг почему-то стали для многих и прежде всего для Пушкина и идущего следом за ним Гоголя казаться устаревшими вымышленные романтические типы и картины.

«Никто не станет спорить, — пишет Гоголь, — что дикий горец в своем воинственном костюме, вольный, как водя, сам себе и судия и господин, гораздо ярче какого-нибудь заседателя…» Романтический герой «более поражает, сильнее возбуждает в нас участие». И это несмотря на то, что он «Нарезал своего врага, притаясь в ущелье, или выжег целую деревню…»

Само это примечание, сделанное правды ради, доказывает, что взгляд на романтические характеры и сюжеты изменился. Появились некоторые достоверные подробности, которые меняли картину в целом. К тому же какой-нибудь «судья в истертом фраке, запачканном табаком», если разобраться, нисколько не уступит «дикому горцу» в разбойничьих деяниях, если он «невинным образом, посредством справок и выправок, пустил по миру множество всякого рода крепостных и свободных душ» 18. Тут уж не обойдешься одним романтизмом, нужны были какие-то другие способы изображения характеров и обстоятельств.

У Гоголя не было в распоряжении подходящего термина для обозначения нового образа мыслей, постепенно утверждавшегося в литературе. Но он яснее многих чувствовал, что в литературе происходит великая перемена. И началась она в произведениях Пушкина, в таких, например, как «Граф Нулин» или «Домик в Коломне».

Еще в 1830 году Гоголь писал А. С. Данилевскому: «У Пушкина повесть, октавами писанная: «Кухарка», в которой вся Коломна и петербургская природа живая…». Это была, действительно, важная новость. Особенно для Гоголя. Нужно было решиться и «предпочесть обыкновенное необыкновенному». «То, что мы реже видим, — рассуждает Гоголь в статье о Пушкине, которая была вместе с тем и первым очерком реалистической поэтики, — всегда сильнее поражает наше воображение».

Гоголь предугадал возможность упрощенного истолкования таких важных понятий, как обыденное и национальное. И сделал очень важную оговорку, которую впоследствии целиком принял Белинский. «Истинная национальность состоит не в описании сарафана, — пишет Гоголь, — но в самом духе народа. Поэт даже может быть и тогда национален, когда описывает совершенно сторонний мир, но глядит на него глазами своей национальной стихии, глазами всего народа, когда чувствует и говорит так, что соотечественникам его кажется, будто это чувствуют и говорят они сами».

Гоголь размышлял о поэзии и писал как поэт. Эта статья была еще одним подтверждением глубокой мысли Пушкина о том, что его слава в России основана на бессмертии самой поэзии: «И славен буду я, доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит».