«Люблю, люблю» постоянный рефрен лермонтовской лирики

Любовь — абсолютный закон бытия, отвергающий все небесное и противопоставленный ему, что отчетливо раскрывается вариантами первого стиха приведенного четверостишия. «Не верь ни в бога, ни в природу», «не верь божественным веленьям», — так текла мысль поэта. И если «не верь… в природу» было случайным и неточным ее выражением, то «не верь в бога», «не верь божественным веленьям» выражало самую ее сущность и было стойким и постоянным. При всей своей духовности и, возможно, прежде всего духовности, этом светоче любви, без которого нет «блаженства», ибо без него блекнут «совершенства» «красоты наружной», при всей возвышенности и идеальности, лермонтовская любовь — чувство человеческое, т. е. земное, и земное прежде всего.

Поэт очень рано отвергает божественное в своих мечтаниях, его идеал родился здесь, на земле, и несет земное как истинное свое достояние. «Деве небесной» он делает явный вызов, если не сказать — явно над ней издевается. Твой привет, твой укор, говорит он ей, «все полно, дышит божеством». И поэтому, да, поэтому… Это неслыханно, это кощунственно, в этом одном грехе — все семь смертных грехов, но поэт с необыкновенной легкостью их преступает: ты божественна, — говорит он деве небесной, — и поэтому… я тебя не люблю.

Не для земли ты создана, И я могу ль тебя любить?

Лермонтовское земное — земное в его огромности, в нем все грани человеческого я, все проявления жизни человека в жизни универсума. Эта любовь не изолирует человека от мира, а, возвращает мир человеку и человека миру. Здесь нет и не может быть бегства в любовь и бегства от любви, она везде, она во всем, она-сам человек.

Но, возведя любовь в перл человеческого, в общем и общественном смысле этого слова (и здесь намечается родство Лермонтова с будущими философскими исканиями Фейербаха, Белинского, Герцена…), с поэт очень рано ощутил бесчеловечность (иначе говоря — безлю-бовность) общественных отношений, в которых протекает жизнь человека в России, и не только, в России. Лермонтовская поэзия любви, лермонтовская философия человека не могли не привести к остро трагическому конфликту поэта с окружающим его обществом: крепостническим и буржуазным, — и то и другое были равно бесчеловечными, равно безлюбовными. Так зародился конфликт поэта не только с «неумытой» самодержавно-крепостнической Россией, но и с умытой (надо было бы употребить другое, более точное слово), прополосканной и подутюженной старой Европой, выражаясь словами поэта, «европейским миром». В этом столкновении право на любовь, право на человеческое достоинство надо было отстаивать на каждом шагу, в борьбе ожесточенной и неравной. Вот почему тема любви у Лермонтова сразу стала и трагической и героической и сразу приняла общественно-политическую форму выражения и направленности. Не знаю, упрекнут ли наши «литературные энциклопедисты» Лермонтова в вульгарном социологизме, но интимная лирика великого поэта была лирикой философской, политической, неполитической она была прежде всего и во-первых. В стихах любимой женщиной, в любовных стихах и посланиях Лермонтов говорил не о каблучках и не о том, что вот, мол, все уже расстелено, а о России и ее, будущем, о революции, о политике, о войне, обо всем, что волнует общество и человека. Его любовная лирика была зачастую политической лирикой, но это не мешало ей быть именно любовной, в полном и глубоком смысле этого слова. Любовная лирика Лермонтова в силу усложненности и обогащенное философским и политическим содержанием была актом величайшего уважения к женщине — человеку, другу, товарищу (это чем-то напоминает дневники Чернышевского). И именно поэтому она объективно содержала в себе требование духовного раскрепощения женщины, если не сказать — стала актом национального самосознания русской женщины. Стирая грани между любовной и политической лирикой, Лермонтов завоевывал для любви широкое поле активной политической деятельности, а для политики — самые глубины человеческого духа, без чего «страсть политическая», очевидно, не могла бы стать подлинно личной, подлинно человеческой страстью.

Это лермонтовское открытие, завершавшее поиски русской лирики, было открытием огромного идейного значения. Оно привносило в сознание общества в неотразимо поэтической форме мысль о том, что духовное освобождение человека во всей полноте его личности и во всех сферах мышления и чувства возможно лишь как его политическое освобождение. Вместе с тем это открытие было шагом вперед и в развитии поэтической формы. «Воссоединение» любовной и политической лирики, придавая обширность общественного содержания лирике чувств, одновременно согревало всей теплотой человеческого сердца строгое историческое раздумье, делало глубоко личной заинтересованность в осуществлении социальной «доктрины», а политическое «предсказание» превращало в призыв действовать, обращенный не только к разуму, но и к сердцу человека, раскрытому для любви. Этот союз послужил на благо любовной и политической лирике. И если он рушился у того или иного поэта, то это невольно приводило к измельчению лирики сердца, с одной стороны, а с другой — к превращению политической поэзии в набор риторических фраз и зарифмованных абстрактно-умозрительных формул, которым не дано пробиться в глубины души человека и стать «полководцем человечьей силы». Что, впрочем, часто бывает в поэзии наших дней… Но это другая тема…