Место действия в пьесе «На всякого мудреца, довольно простоты»

Место действия — Москва 60-х годов делает как бы еще рельефнее эти свойства времени: в старой столице «новые веяния» выглядят карикатурнее, а старозаветные крепостнические нравы держатся здесь прочнее. В пушкинские времена хлебосольная и гостеприимная Москва слыла антиподом чиновного Петербурга. Пушкин писал в напутственном послании своему приятелю Всеволожскому:

Итак, от наших берегов, От мертвой области рабов, Капральства, прихотей и моды Ты скачешь в мирную Москву, Где наслажденьям знают цену, Беспечно дремлют наяву И в жизни любят перемену. Разнообразной и живой Москва пленяет пестротой, Старинной роскошью, пирами, Невестами, колоколами…

Мы найдем у Островского лишь слабые отголоски этой: добродушной идиллии. Время железных дорог и акционерных компаний, либеральных речей и адвокатских контор заставило Москву изо всех сил тянуться за Петербургом. Правда, Москва и тут пыталась отличиться, придав либеральной шумихе чисто «московскую» окраску. С легкой руки откупщика-миллионера В. А. Кокорева здесь вошли в моду торжественные обеды с либеральными тостами, когда за одним столом собиралось несколько сот человек и речи говорились не менее звонкие, чем в столице. А вместе с тем в бытовом укладе города, где еще недавно слыл пророком глава московских ворожей и гадальщиц Иван Яковлевич Корейша, оставалось много ветхого, причудливого, что шло от наследия дореформенной поры. Исконный консерватизм, прилаженность всего быта к старым крепостническим,. патриархальным порядкам все еще во многом определяли жизнь в купеческих домишках Замоскворечья и дворянских особняках между Арбатом и Пречистенкой.

«Нигде традиции барства и холопства не проникли так глубоко в жизнь, не пропитали, так сказать, всего. нравственного существа ее, как в Москве,- писал в 1868 году публицист. «Отечественных записок».- Проникнув в больших, или меньших дозах во все классы общества и соединившись здесь с русским кулачеством и самодурством, они представляют собою такую чудную нравственную амальгаму, запах которой крепко бьет в кос всюду, не исключая даже науки и литературы».

Снова вспоминается постановка Театра им. Вахтангова. Смущало уже само представление театра о «месте действия». Оформление, подготовленное известным театральным мастером Н. П. Акимовым, было красочно, эффектно, но не убедительно. Художник дал спектаклю нарядные, праздничные декорации: почти современный веселый, цветной интерьер квартиры Глумова в первом акте, роскошная белая колоннада на берегу лазурного озера (Люцерн? Лаго Маджоре? — терялся зритель), долженствующая изображать дачу Турусиной в Сокольниках, и т. н. Это сразу же губило важный для комедиографа контраст «новых веяний» и стародавнего, устойчивого, косного московского быта. Будто услышав слово «комедия», режиссер решил: пусть зритель сполна насладится веселым, развлекательным, насмешливым зрелищем.

В 1972 году мне довелось увидеть постановку «Мудреца» в Псковском областном театре (режиссер В. Иванов). И там сценография спектакля была куда убедительней. Художник А. Славин представил на сцене во всю ее высоту и ширину грязно-желтый портал казенного дома александровских времен: временами он раздвигался, давая простор сценическому действию в интерьерах, и снова захлопывался глухо, как створки раковины или, точнее, как застегнутый на все пуговицы мундир. В этом было тонкое ощущение атмосферы истории. «Воздуха» времени. Декорация была камертоном и для артистов: она соответствовала понятию о том, чем осталась в памяти России та пора — пора первых итогов реформ, так много издали обещавших, но никого не удовлетворивших; пора общественного безразличия, рабского молчания большинства, потери перспективы, рождавшей отвращение к социальным проблемам или склонность к легковесной городулинской болтовне.

Не думаю, что мы запрашиваем у театра слишком многого, когда требуем от сцены того, что доступно историческому пониманию. У художника есть свои средства рассказать о том, что знает историк.

Работая еще до революции над постановкой «Мудреца» в Московском Художественном театре Вл. И. Немирович-Данченко в таких словах определял общий тон спектакля: «1866 год. Очень неблагодарный в смысле внешнего стиля,- как линий, так и красок. Но, может быть, в наше время (это говорилось в 1909 году) можно найти вкус в суховатости, прямолинейности и бескрасочности эпохи…

Лето. Москва. Жарко. В общем тоне исполнителей самое важное — найти огромное эпическое спокойствие. Точно тысячи лет так жили и будут так жить еще тысячи лет. Только что произошла крупная реформа (61-й год), где-то появились новые люди, новые мысли, новые слова. Но сюда ворвутся только слова Городулина. Ничто не изменится».

Чутье художника верно подсказало Немировичу-Данченко общее настроение пьесы, стиль и «цвет» времени. «Огромное эпическое спокойствие» — не просто черта мироощущения Островского-бытописателя. Как бы по контрасту с внешне суетливой и крикливой современностью в комедии обнажаются более глубокие и устойчивые в своей неизменности пласты жизни. Вопреки либеральной фразе об «обновленной России», о «заре новой жизни», реформы не принесли ожидаемого благоденствия, и под тонкой пленкой прогресса всюду еще проглядывала старая, косная домостроевская Русь.

Когда Глумов говорит Городулину, что, если хочешь выслужиться, надо иметь лакейские качества, холопство «с известной долей грациозности», горячий поклонник «новых учреждений» прерывает его: «…Все это было прежде, теперь совсем другое».- «Что-то не видать этого другого-то»,- резонно отвечает Глумов.

Сама возможность для таких исторически отживших людей, как Крутицкий или Мамаев, играть какую-то роль в обществе — свидетельство того, что крепостное право не побеждено, хоть и надломлено. И как же, в общем, безрадостны итоги, к каким пришло общество в результате десятилетия «великих надежд»!