Место Островского в русском литературном процессе

В июне 1880 года произошло открытие памятника Пушкину в Москве, превратившееся в подлинный праздник русской литературы. Определяя свое отношение к Пушкину, русские классики высказывали собственные представления о писательском труде и нравственных обязанностях литератора. В высшей степени характерно и «Застольное слово о Пушкине», произнесенное Островским. Об исторической роли великого поэта он говорил: «…Прочное начало освобождению нашей мысли положено Пушкиным, — он первый стал относиться к темам своих произведений прямо, непосредственно, он захотел быть оригинальным и был — был самим собой. Всякий великий писатель оставляет за собой школу, оставляет последователей, и Пушкин оставил школу и последователей. Что это за школа, что он дал своим последователям? Он завещал им искренность, самобытность, ои завещал каждому быть самим собой, он дал всякой оригинальности смелость, дал смелость русскому писателю быть русским».

В творческом пути Пушкина Островский увидел, прежде всего, освобожден и е, утверждение права на национальную самобытность всей нашей литературы и на индивидуальную самобытность творческой личности. И эти идеи чрезвычайно существенны для понимания позиции Островского в литературном движении его времени: он и на скрещении ее главных путей, и вместе с тем идет своей дорогой, непохож на других писателей не только в своих решениях, но и самом подходе к тем проблемам, которые волнуют его так же, как его великих современников-романистов. На фоне напряженного интеллектуализма русской классической литературы Островский-художник поражает своей спокойной трезвостью и каким-то мудрым простодушием.

Эти свойства Островского, как нам представляется, не были лишь проявлением своеобразия его личности. За ними стоит нечто более общее: то, что его литературное творчество существовало для театра, жило в нем.

Одна из острейших проблем самого существования новой, авторской литературы в России состояла в том, чтобы согласовать свободное творчество художника (то есть проявление в искусстве завоеванного сознанием новой эпохи суверенитета личности) с некими объективными факторами, с реальностью, в том числе и речевой, с неким общенациональным, общеисторическим целым. Литература словно мучительно искала «обратную связь» с обществом, к которому была обращена. Для Островского проблема эта была смягчена — а может быть, даже решена — тем, что такая связь была материализована в формах его повседневной театральной работы. Он имел возможность поверять свой текст живым голосом актера, его сценическим самочувствием в роли, реакцией зрительного зала и т. п.

По известному выражению, писатель — властитель дум. Высокое умение не злоупотреблять этой властью, завоеванной новой русской литературой, — глубинное, определяющее свойство Островского.

Старая культура была новой оттеснена и даже отчасти скомпрометирована, но отнюдь не уничтожена. Новая развивалась на фоне этой многовековой культуры, которая продолжала существовать неявно, аморфно, как субстрат, питательная среда. Настоящих высот новая культура достигла именно тогда, когда срослась корнями со старой. Неполнота новой культуры, дававшая основание для развития в ней, так сказать, «самокритикующего» начала, была связана с ее иерархическим характером. Иерархичность, о которой мы уже говорили выше, не исчерпывалась отношениями между разными слоями общества и культурой в целом. И сама новая культура как бы возглавлялась словесностью, новой авторской литературой, которой, в конце концов органически присуща идея первенствовали я.

Именно после Пушкина начинается могучее развитие критического начала в нашей литературе. Эта критика была прежде всего социальной, с ней связаны величайшие завоевания нашей литературы. На этом нет нужды подробнее останавливаться. Хотелось бы обратить внимание на то, что одновременно развивается и «самокритикующее» начало в русской литературе. Литература, как уже говорилось выше, словно бы нуждалась в некоторой уравновешивающей силе внутри культуры, и едва ли не самой заметной из таких сил можно признать театр Островского. Художественный мир Островского, органично входя в новую русскую литературу, одновременно обладал чертами своеобразной «дополнительности» по отношению к ней.

В этом смысле и общенациональная стихия речи, присущая всем жанровым разновидностям драматургии Островского, — характернейший признак эпичности. Быть у всех на устах, быть как пословица — это, можно сказать, первая задача, которую Островский совершенно открыто ставит перед своими пьесами, и прежде всего комедиями, давая им пословичные названия «Волки и овцы» — здесь пословица «и волки сыты и овцы целы» (метко характеризующая, кстати, ироническое благополучие, присущее сюжетной схеме этой и большинства комедий Островского) присутствует в неполном виде. Но обычно пословичная формула в названии бывает развернута. Островский как бы идет навстречу возможным упрекам в нравоучительности (которые, кстати сказать, не замедлили последовать). Тяжеловато, длинно, назидательно? Но почему-то пословица не забывается, не уходит из нашей речи. И если вся пьеса будет как пословица — это и требуется.

И наконец, есть у Островского еще одна черта, родственная эпосу. В машем современном сознании эпос нередко воспринимается как некое изначальное, эталонное произведение литературы. На самом же деле эпос, как известно, зарождался задолго до возникновения литературы. Й самому эпосу в высшей степени свойственно рассматривать себя не как литературу, а прежде всего как некое важнейшее сообщение. Момент чего-то практического, прикладного для эпоса, как нам кажется, очень характерен. Как раз именно это и есть момент, который Островский всю жизнь отстаивал как важнейший принцип своего театра и который всегда ставился в упрек театру Островского представителями узколитературного центристского сознания. Этот «прикладной» характер написанного драматургом, с одной стороны, — нечто неотделимое от театра как практического дела. Но, с другой стороны, это свойство и сообщает типам и образам Островского такую непреходящую ценность и значительность, качество крупнейшего художественного обобщения и глубокого жизненного наблюдения, ибо делом Островского, как он его понимал, было вывести па сцену живого современного человека, русского человека своей эпохи.