Мицкевич и Пушкин — две судьбы, две биографии

Две величественные фигуры, две судьбы, две биографии, такие разные и вместе с тем такие похожие. Соучастники и соперники, друзья и враги, единомышленники и антиподы. Пылкие приверженцы свободы, они решительно выступали против тирании в любых ее проявлениях, оба симпатизировали национально-освободительным движениям европейских народов, поддерживали эту борьбу словом и делом и в конце концов… оказались по разные стороны баррикад. Осенью 1826 года Мицкевич познакомился с Пушкиным. Пушкин, который по обыкновению был в центре внимания русских литераторов, в присутствии Мицкевича вел себя очень скромно, заставлял его говорить больше, чем говорил сам. Часто он обращался к Мицкевичу по совету и не стыдился признавать его поэтическое превосходство над собой: «Какой гений! Какой священный огонь! Что я в сравнении с ним?», «Его вдохновение даровано ему небом!».

Известнейший портрет Мицкевича, который имеет название «На скале Аюдага», принадлежит польскому художнику Валенти Ваньковичу. Портрет был создан в 1827-28 годах в Петербурге как иллюстрация к сонету «Аюдаг», что начинается со слов: «Люблю смотреть я с Аюдага скалы.» Поэт изображен в «байронической» позе — он опирается на скалу, а его плечи покрыты буркой крымских горцев. Такой Мицкевич стал для многих поколений поляков «иконой Романтизма» и вместе с тем имел такую популярность в России, что сам Ванькович на заказ и по собственной инициативе охотно изготовлял из нее многочисленные копии. На одной из них, абсолютно идентичной за размерами с портретом Мицкевича, был изображен мужчина, который стоит в тени большого широкополого дерева, в такой же задумчивой «байронической позе» с накинутым на плечи широким плащом, в котором… легко можно было узнать русского поэта А. Пушкина.

Образ Мицкевича Пушкина вывел в своем известном сонете, который и посвящен сонету как специфической поэтической форме и не в последнюю очередь является откликом Пушкина на цикл «Крымских сонетов» Мицкевича:

Под сенью гор Тавриды отдаленной
Певец Литвы в размер его стесненный
Свои мечты мгновенно заключал…

Как утверждают исследователи, образ поэта из известного пушкинского «Пророка» был навеян ему именно фигурой Мицкевича. Известные и переводы Пушкина из Мицкевича. Он перевел две баллады Мицкевича — «Три Буд-Черты» и «Сторожа», а также начало поэмы «Конрад Вал-Ленрод». Позднее Мицкевич и Пушкин разойдутся в своих общественных идеалах и национальных взглядах. В одной со своих вершинных поэм «Медный всадник» Пушкина высоко оценит державную политику Петра I и его историческую роль, тогда как Мицкевич в «Дзядах» даст ему резко отрицательную оценку.

Отрывок, добавленный Мицкевичем к III части «Дзядив», как думают исследователи, сначала был частью замысла новой поэмы (или даже и цикла поэм) о России. Поэт хотел разоблачить деспотическую и жестокую политику русского царизма, срисовать картины страшных сибирских приисков, в которых, закованные в цепи, работают польские и русские узники. Но этот замысел так и остался не реализованным. Мицкевич создал лишь небольшой стихотворный цикл, который в виде эпилога присоединил к дрезденским «Дзядив». Цикл состоит из 6-ти тематически объединенных стихов: «Путь к России», «Предместье столицы», «Петербург», «Памятник Петру Великому», «Обзор войска», «Олешкевич» и еще одного — автобиографического стиха, который Мицкевич посвящает своим русским друзьям. Первые шесть стихов имеют признаки фабульной связанности. За своей идейной сутью цикл — гневный памфлет, направлен на осуждение царской тирании. Ее проявления Мицкевич усматривает даже в особенностях географии страны. Россия воображается ему безграничной и безлюдной заснеженной пустыней, центром которой есть Петербург, который поэт сравнивает с библейским Вавилоном — городом, который символизирует высочайшую степень морального разврата и испорченности. И Петербург, и Россия ассоциируются для Мицкевича с огромной казармой, в которую царь превращает всю страну.

В стихе «Памятник Петру Великому» Мицкевич рассказывает о своей встрече с Пушкиным возле подножия памятника. Сам памятник Мицкевич воспринимает как зловещий символ русского самодержавия. В шестом стихе устами Олешкевича (это реальное лицо — польский художник, который прославлялся в Петербурге своими мистическими пророчествами) обещает царю Божье наказание в виде наводнения, которое положит край его преступной политике геноцида польского народа. В заключительном стихе «Русским друзьям» Мицкевич, отдавая дань почета русским декабристам (здесь упоминаются Рылеев и Бестужев), резко осуждает мало не всех своих бывших русских знакомых (впрочем, не упоминая ни одной фамилии), обвиняя их в том, что они сознательно или бессознательно поддерживают антипольскую политику русского царя:

Помните вы? Я, едва лишь вспомню,
Как друзья гибли в изгнании, в кандалах,
Припоминаю и вас в этом далеком крае,
Встаете, как живые, у меня вы в глазах.
Где вы? Рылеев тот, что благородную шею
Я по-братски когда-то ему сжимал,
На виселице он: велел так царь России,
К дереву позора пророка привязал.
Рука Бестужева, поэта и жолнера,
Теперь оторвана от сабли, от пэра,
К тачке деспотом рука прикована искренняя,
И польская с ней вряд и рядом, как сестра.
На другие, может, из вас еще тяжче наказание упало.

Кто-то, может, обольстился приманкой чинов,
И пылать душа перед тираном стала,
И он поклоны бьет там, где порог царей,
Продажным языком его триумфы прославляет
И из мучения братской насмехается перед ним,
Моей кровью своего меча кровавит
И гордый преступлением, как подвигом громким,
Когда к вам, к скованному народу,
На север прилетят мои песни-сожаления

И прозвенят вверху над вечным краем льда,
Пусть волю вам оповестят, как весну, журавли.
По голосу меня узнаете; закованный,
Тирану льстя, я уж, я ползал,
Лишь вам открыл все, что думать мог и слышать,
Будто голубь, простоту для вас неизменно имел.
Теперь над миром стал я с бокалом,
Горькие мои слова, жгучие во всякое время;
Эта горькость, высосанная из крови и слез отчизны,
Пусть ваши кандалы уничтожит, а не вас.
А кто в словах моих обиды тень усматривает,
Тот пса напоминает, что так навык носит
Своего ошейника, аж руку ту кусает,
Что от ошейника хочет его освободит.

Этот резкий вызов Мицкевича имел значительный общественный резонанс. На него, в частности, откликнулись Т. Шевченко и А. Пушкин. Т. Шевченко поддержал Мицкевича и в своей поэме «Сон» нарисовал во многом похожие, также резко критические картины Петербурга-Вавилона. А. Пушкин, наоборот, в поэме «Медный всадник» вступил в полемику с оценкой России Мицкевичем, а в стихе «Он между нами жил» подался и к личному осуждению поэта:

Он между нами жил
Средь племени ему чужого; злобы
В душе своей к нам не питал, и мы
Его любили. Мирный, благосклонный,
Он посещал беседы наши. С ним
Делились мы и чистыми мечтами
И песнями (он вдохновен был свыше
И свысока взирал на жизнь).
Нередко он говорил во временах грядущих,
Когда народы, распри позабыв,
В великую семью соединятся.
Мы жадно слушали поэта. Он
Ушел на запад — и благословеньем
Его мы проводили. Но теперь
Наш мирный гость нам стал врагом — и ядом
Стихи свои, в соглашение черни буйной,
Он наполняет. Издали к нам
Доходит голос злобного поэта,
Знакомый голос!.. Боже! Святы
В нем сердце правдой твоей и миром,
И возврати ему…

И все же, вопреки идейным расхождениям, гибели Пушкина чрезвычайно поразила и огорчила польского поэта. «Пуля, которая поразила Пушкина, — писал Мицкевич, — нанесла интеллектуальной России ужасный удар». В своих лекциях из истории славянских литератур, прочитанных в Колеж де Франс, Мицкевич делал замечание, что голос Пушкина «открыл новую эпоху в русский истории». Утверждают, что Мицкевич даже собирался вызвать на дуэль виновника гибели русского поэта.

После смерти Пушкина Мицкевич прожил еще восемнадцать лет. Смерть самого Мицкевича напоминает смерть Байрона, который, как известно, погиб, включившись в борьбу греческих повстанцев с турками. Мицкевич умер от холеры 1855 года в Константинополе, куда приехал с целью предоставить помощь в организации польских легионов, которые должны были принять участие в Крымской войне с Россией.

Каролина Собанска пережила обоих поэтов. Она прожила длинную жизнь, еще дважды выходила замуж и умерла в возрасте то ли 83, или 93 лет. Через много лет после смерти Мицкевича в Париже ее посетил сын поэта Владислав, который так откликнулся об этой женщине: «разговаривая с ней, ощущаешь, что она в тебя влюблена, именно в тебя и только в тебя! И твое счастье, если, вырвавшись из-под ее чар, когда остынет кровь, ты сможешь осознать, что ее настоящих чувств ты не сможешь постичь никогда».