«Мне неизвестно, где я нахожусь…»

К прочтению стихотворения Бродского «Одиссей Телемаку»

Интертекстуальному анализу стихотворения Иосифа Бродского «Одиссей Телемаку» посвящена большая и обстоятельная статья Л. В. Зубовой, опубликованная в 2001 году. Особенно подробно автор статьи останавливается на осмыслении фрагментов текста, свидетельствующих о поэтическом диалоге Бродского с Мандельштамом и Ахматовой. Справедливо замечая, что герой Бродского не может быть «интерпретирован как Одиссей литературной традиции — преодолевший испытания романтический странник и победитель», в качестве значимого претекста «Одиссея и Телемака» Зубова называет стихотворение Мандельштама 1935 года «День стоял о пяти головах…».

С этим стихотворением связан один из центральных образов Бродского — застящее слух «водяное мясо» . «У обоих поэтов обостренное восприятие — результат крайнего напряжения органа, до болевого ощущения и до прекращения работы этого органа». Однако, по наблюдению И. Ковалевой, выражение «водяное мясо» соотносимо с другой, противоположной по смыслу мандельштамовской цитатой: «Только стихов виноградное мясо // Мне освежило случайно язык». Эти слова произносит герой стихотворения «Батюшков» , объясняя тем самым природную органичность и одновременно — несовершенство своего поэтического дара. «Виноградное мясо», как «хвойное» или «водяное», хотя и не обладает всем комплексом негативных ассоциаций с вынужденной потерей одного из семи чувств, тем не менее сохраняет значение гипертрофированного ощущения — вкуса. В этом двустишии прочитывается главный прием, с помощью которого Мандельштам создает образ Батюшкова, соединяя несоединимое — гармония парадоксальным образом сочетается с косноязычием.

Эта трехступенчатая модель Бродский — Мандельштам — Батюшков оказывается неслучайной.

Думается, что и стихотворение Бродского «Одиссей Телемаку» вполне правомерно соотнести не только с поэзией начала XX века, но и с классической традицией русской поэзии, в которую, несомненно, вписывается известная элегия Батюшкова «Судьба Одиссея».

Средь ужасов земли и ужасов морей Блуждая, бедствуя, искал своей Итаки Богобоязненный страдалец Одиссей; Стопой бестрепетной сходил Аида в мраки; Харибды яростной, подводной Сциллы стон Не потрясли души высокой. Казалось, победил терпеньем рок жестокий И чашу горести до капли выпил он; Казалось, небеса карать его устали, И тихо сонного домчали До милых родины давно желанных скал. Проснулся он: и что ж? отчизны не познал.

Элегия, созданная во второй половине 1814 года, в аллегорической форме представляет судьбу самого поэта-воина Батюшкова, вернувшегося на родину из военных походов и тяжело переживающего карьерные, личные и семейные неурядицы. Поэт в этот период постоянно обыгрывает найденную им эффектную культурную параллель. Так, в письме от 3 ноября 1814 года, адресованном В. А. Жуковскому, Батюшков пишет: «Из Парижа в Лондон, из Лондона в Готенбург, в Штокгольм. Там нашел я Блудова; с ним в Або и в Петербург.

Вот моя Одиссея, поистине Одиссея! Мы подобны теперь Гомеровым воинам, рассеянным по лицу земному. Каждого из нас гонит какой-нибудь мстительный бог…»

Образ Одиссея, блуждающего «средь ужасов земли и ужасов морей», мечтающего о возвращении на Итаку, подсвечивает многие батюшковские тексты 1814-1815 годов. «Напрасно я скитался // Из края в край, и грозный океан // За мной роптал и волновался», — восклицает герой элегии «Разлука» . Еще более отчетливо о своем внутреннем родстве с Одиссеем поэт говорит в стихотворении «Воспоминания» :

Как часто средь толпы и шумной, и беспечной, В столице роскоши, среди прелестных жен Я пенье забывал волшебное сирен И о тебе одной мечтал в тоске сердечной.

Один из мандельшамовских претекстов стихотворения Бродского — «Золотистого меда струя из бутылки текла…» с его описанием Тавриды и появляющимся в финале Одиссеем, вероятно, тоже имеет отношение к поэзии Батюшкова. Одна из его знаменитых «античных» элегий, «Таврида» , хоть и не связана напрямую с гомеровскими образами, но легко с ними соотносится. Тем более что «Судьба Одиссея» в единственном прижизненном сборнике Батюшкова «Опыты в стихах и прозе» следует непосредственно после «Тавриды» . Таким образом, и характерная подмена Итаки Тавридой в стихотворении Мандельштама вполне может быть объяснена именно вниманием к творчеству старшего поэта.

Полагаем, что не только Мандельштам, но и Бродский, создавая свой текст об Одиссее, помнил батюшковскую интерпретацию этого сюжета. Вообще с творчеством Батюшкова Бродский был не просто хорошо знаком. Батюшков входит в число его любимых, эстетически близких поэтов, незаслуженно отодвинутых в тень более яркими фигурами: «Батюшков колоссально недооценен: ни в свое время, ни нынче», — сетовал Бродский в разговоре с С. Волковым.

По удачному выражению В. Шохиной, «…античность Бродский брал из рук Батюшкова». Все исследователи творчества Бродского неизменно обращали внимание на нетрадиционность трактовки образа героя и в связи с этим подчеркивали новый мотив неузнавания: «мне неизвестно, где я нахожусь, // что предо мной», «все острова похожи друг на друга». «В описываемом пейзаже нужно узнать Итаку — Итаку не только не идеальную, «убогую», но прежде всего неузнанную. Эта неузнанность делает невозможным само возвращение…» «Текст Бродского далек от патетики, и картина, которая им изображена, скорее снижает образ литературного Одиссея, чем возвышает его собственный.

Все героическое обесценено и исключено из восприятия персонажа, романтическим по существу остается только имя — как знак принадлежности к культуре».

Заметим, что в поэме Гомера Одиссей, доставленный на Итаку спящим, пробудившись, тоже далеко не сразу распознает, где он находится.

Тою порой Одиссей, привезенный в отчизну Сонный, проснулся, и милой отчизны своей не узнал он — Так был отсутствен давно; да и сторону всю ту покрыла Мглою туманною дочь Громовержца Афина…

Другое дело, что туман, скрывающий окрестности, быстро рассеивается, и узнавание становится возможным. Именно этот сюжет обыгрывает в своей элегии Батюшков: «Проснулся он: и что ж? отчизны не познал». Однако благодаря финальному положению эта строка принимает на себя роль смыслообразующей. Благополучного исхода не предвидится. За все страдания Одиссей так и не получит награды, потому что не в состоянии узнать отчизны.

И неважно, связано ли это с изменениями, произошедшими на родине за время его скитаний, или с его собственным искаженным восприятием мира. Возвращение, которого герой так долго и мучительно добивался, оказывается бессмысленным. Конечно, батюшковский Одиссей — это еще вполне романтический образ, безвинный страдалец, превозмогающий все выпавшие на его долю несчастья, побеждающий рок терпеньем и силой духа. Бродский доводит ситуацию, описанную Батюшковым, до логического предела, лишая своего Одиссея всех вышеперечисленных качеств и наделяя его вполне естественными, но опустошающими душу усталостью и безразличием.

Таким образом, стихотворение «Одиссей Телемаку» можно считать вписанным в совершенно определенную литературную традицию, существовавшую задолго до Бродского, в которой герою с самого начала отказывалось в титуле победителя «жестокого рока».

Интересно, что завершает свое стихотворение Бродский упоминанием мифа о Паламеде, разоблачившем мнимое безумие Одиссея, который притворился сумасшедшим, не желая участвовать в Троянской войне. Кстати, миф этот известен не так широко, как те, которые были освящены пересказом Гомера. Ни в «Илиаде», ни в «Одиссее» о Паламеде не говорится ни слова.

Думается, что тема безумия, связанная с Одиссеем и намеренно введенная в свой текст Бродским, имеет еще одного возможного адресата — поэта К. Н. Батюшкова, участника бесконечных наполеоновских войн, которому желанное возвращение на родину не принесло ничего, кроме разочарований, беспамятства и душевной болезни.