«Мне видеть не дано, быть может…»

Чеканный, сжатый, твердый, словно кованый стих, скульптурно выпуклая четкость образов, краткая, стремящаяся к афоризму фраза — это все несомненно бросается в глаза читателю, даже впервые взявшему в руки книгу Брюсова. Величав и торжествен строй его поэзии. У Брюсова как будто трубный голос, медное звучание. Недаром его называли поэтом «бронзы и мрамора».

В стихах Брюсов художник. Он обожает меру, число, чертеж. В этой расчерченной вымеренной архитектонике, где словно действуют резец и молот, — сила Брюсова. У него своя, чуть громоздкая поступь, свой, резко обозначенный лик.

Уподобляя себя пахарю, он не без вызова писал: Вперед, мечта, мой верный вол! Неволей, если не охотой! Я близ тебя, мой кнут тяжел, Я сам тружусь, а ты работай!

Выступив в литературе в конце прошлого века, Брюсов быстро занял достойное место среди поэтов-символистов. Более того, он стал их теоретиком и лидером. Однако, в отличие от собратьев по цеху, чей взгляд на поэзию у поэта носил мистический оттенок, поэтическое мышление Брюсова в основе своей носило конкретный, реалистический характер. Все это вместе с рационализмом и даже некоторым холодом составляет неповторимый стиль его поэзии. Отстраненный, отягощенный псевдонаучными выкладками и гипотезами.

Иногда в настоящее время это выглядит наивным и забавным, иногда убеждает и потрясает своей глубиной: Быть может, эти электроны Миры, где сто материков, венцы, паденья, царства, троны и память сорока веков. Еще, быть может, каждый атом Вселенная, где сто планет. Там все, что здесь в объеме сжатом, и даже то, чего здесь нет.

Конечно же читать Брюсова сегодня, пережив эпоху Мандельштама, Бродского, Пастернака, откровенно говоря, скучновато. Кажется, все при нем: и талант, и способность сочинять, и глубокомысленная поза мудреца и философа, и роковой профиль. Однако недаром Вл. Соловьев, которого Брюсов не спросясь называл учителем, писал по поводу стихов новоиспеченного поэта-символиста в одной из своих статей: «Общего суждения о г. Валерии Брюсове нельзя произнести, не зная его возраста. Если ему не более 14 лет, то из него может выйти порядочный стихотворец, а может и ничего не выйти.

Если же человек взрослый, то, конечно, всякие литературные надежды неуместны». Оставив этот пассаж на совести Соловьева, хочется все же заметить, что рассудочная поэзия Брюсова не цепляет душу. Да, конечно, его стихи читаются. И при известном прилежании можно за час, скуля и позевывая, одолеть его книжку, погрузиться в мир его рифм, удивиться всем этим «лаврам — ихтиозаврам», «гам — пополам», «булки — переулки», «знамя — пламя» и «трон — Ассаргадон».

Потом, закрыв сборник, понять, что, несмотря на чеканность, сжатость и твердость кованого стиха, по сути своей брюсовская поэзия — это антипоэзия. Ее голос доходит до нас из некоего параллельного мира. Она существует вне образов. Она за пределами естественного и легкого дыхания.

Все в ней придумано, все искусственно и поэтому — безрадостно. Однако не бывает книг бесполезных. Даже самая дрянная достойна прочтения. А книги Брюсова далеко не самые плохие. В них множество мелких, отдельных удач — строчек, слов, иногда отдельных четверостиший: Нас немного осталось от грозного племени Многомощных воителей, плывших под Трою, И о славном, о страшном, о призрачном времени Вспоминать в наши дни как-то странно герою.

Или вот еще, совсем торжественное и пафосное, но с божьей искрой: Я — вождь земных царей и царь, Ассаргадон. Владыки и вожди, вам говорю я: горе! Едва я принял власть, на нас восстал Сидон. Сидон я ниспроверг и камни бросил в море.

Такие стихи выпирают, словно скалы в безбрежном океане уныния. Но именно благодаря им все здание брюсовской поэзии, изрядно обветшав и порушившись во многих местах, продолжает привлекать внимание, словно некая руина, памятник литературным излишествам эпохи.