Мотивы любовной лирики в стихотворениях Лермонтова

Многие мотивы любовной лирики рождались в бурях политических потрясений, которые давали поэзии любви «разумное содержание». Она же, в свою очередь, обогащала «общее содержание» всем достоянием личности, которая, выступая носителем общей идеи, дает ей плоть и кровь активного действия. В лермонтовской лирике наглядно проявляется сочлененность всех моментов бытия и всех элементов человеческой деятельности. И что характерно (и что мы узнали уже из предыдущего), лермонтовский лирический герой, раскрывая разум любви, по существу, предъявляет и обосновывает свое право на любовь и, таким образом, выступает против иррационального и мистического истолкования этого великого человеческого чувства. Право же на любовь (если не понимать вульгарно, грубо и примитивно это выражение) дает человеку участие в общечеловеческом. Лирический герой Лермонтова гордится этим участием в битве за человека. «Я грудью шел вперед, я жертвовал собой», — в сознании полноты своего достоинства заявляет он.

За дело общее, быть может, я паду, Иль жизнь в изгнании бесплодно проведу,

Так возвышенно начинается взволнованная лирическая пьеса Лермонтова («Из Андрея Шенье»), чтобы закончиться робким и тихим признанием:

Я все тебя любил и все любил так нежно.

Здесь все типичные элементы, присущие ивановскому циклу, связывающему поэзию любви с поэзией революции. И если мы старались выяснить причастность к данному циклу стихотворения «Когда к тебе молвы рассказ…», то это необходимо было сделать и потому, что оно непосредственно отпочковалось от центрального произведения всей политической лирики Лермонтова — от стихотворения «Предсказание», многое объясняет в нем и воссоединяет его с ивановским циклом. Без него этот цикл и неполон и не прояснен в своей сущности.

«В стихотворении «Предсказание» явственнее всего выражены мысли Лермонтова о грядущих революционных потрясениях. Стихотворение написано под впечатлением многочисленных крестьянских восстаний 1830 года, которые особенно участились в связи с распространением в ряде губерний эпидемии холеры».

Этот комментарий академического издания сочинений Лермонтова, как и аналогичный более раннего «огоньковского» издания, которое выходило под наблюдением И. Л. Андроникова, является сейчас общепринятым и получившим полные права гражданства. Но, как видим, он, этот комментарий, не ставит главного вопроса — вопроса об идее стихотворения, сводя все к «впечатлению», т. е. к первичной реакции на участившиеся восстания крестьян. А между тем данное стихотворение является очень сложным по своему содержанию. И не случайно бытуют утверждения, что Лермонтов в нем выступает противником революции: для него год восстания — «черный год» России. Этот довод парализовало известное указание И. Л. Андроникова на то, что «в русской литературе и публицистике XIX века выражение «черный год» было широко распространенным обозначением «пугачевщины». Это верно. Но лермонтовский контекст «России черный год» явно указывает на то, что речь идет о годе восстания, как годе страшных бедствий России, и это закрепляется далее развернутой картиной ужасов и страданий. Всмотримся в эту картину:

Когда детей, когда невинных жен Низвергнутый не защитит закон; Когда чума от смрадных, мертвых тел Начнет бродить среди печальных сел, Чтобы платком из хижин вызывать, И станет глад сей бедный край терзать; И зарево окрасит волны рек…

Потрясающая, мрачащая сердце картина. Откуда поэт брал свои краски, эти леденящие кровь подробности ужасов и бедствий вселенских? Рассказы ли о днях Пугачева или бунтующая холерная Москва 30-го года подсказала их, — кто знает? Но картина поражает своей ужасающей достоверностью и чем-то (пусть это невероятно!) поднимающим и возвышающим человека. И, разумеется, неправы те, кто видит в этих строках отрицание или «опровержение» революции. Для отрицания здесь, по крайней мере, недостает двух элементов: жалоб и страха. И при характеристике этой картины нельзя обойтись без одного самого необходимого слова: она грандиозна. Это не ужасы без конца, а конец с ужасом, что и избирают массы, решившиеся на революцию. И эту черту и народной революции и народной психологии прекрасно схватил Лермонтов: лучше ужасный конец, чем ужасы без конца.

Кроме того: приведенный отрывок не самостоятелен в своем значении, в нем нет конца, нет завершенности, что отнимает право суждения о нем, как о целом, право вывода и заключения. Он лишь готовит вас к чему-то самому главному, ради чего все это написано, — и вы потрясенной душой чувствуете, что сейчас «да, оно, это самое», это великое должно произойти и свершиться. Лермонтов и в юные годы умел великолепно владеть искусством лирического движения стиха, искусством подъема, спада и завершения, искусством драматического финала. Лирическая интонация, сплошь идущая на подъем, без единой передышки и паузы, сделала эту потрясающую картину, казалось бы, вполне самостоятельно значимую, лишь экспозицией к главному действию, если не сказать — лишь его фоном и декорацией. И как же она, выражаясь чисто сценически, оформлена. «И зарево окрасит волны рек»! Это уже включен большой свет рампы — сейчас поднимется занавес, и начнется действие. И как бы в подтверждение всего нами сказанного после приведенной строки поэт ставит двоеточие и начинает развитие действия:

И зарево окрасит волны рек: В тот день явится мощный человек, И ты его узнаешь-и поймешь, Зачем в руке его булатный нож: И горе для тебя! — твой плач, твой стон Ему тогда покажется смешон; И будет все ужасно, мрачно в нем, Как плащ его с возвышенным челом.

Так заканчивается это замечательное стихотворение (состоящее из одной фразы). Оно свидетельство того, что крестьянская революция в 1830 году казалась Лермонтову неизбежной, и он ждал ее наступления. Вместе с тем из стихотворения совершенно очевидно, что поэт принимает, оправдывает и благословляет революцию в самых суровых и тяжелых формах ее выражения. И он завершает картину разбушевавшейся революционной стихии появлением здесь, на стороне восставших, в озарении пожаров, своего излюбленного героя — «мощного человека», в плаще с булатным ножом в руках, — этого объективированного «я» самого поэта.