Наталья Ключарева: «Мое писательство — из невозможности утешить, накормить…»

— Наташа! Вы — человек постсоветской эпохи, Ваша жизнь, полагаю, складывается не так, как она складывалась у людей моего поколения. Поэтому для начала повторю вопрос, который немного перефразирует название знаменитого перестроечного фильма.

Легко ли быть молодым сегодня?

— Человеком вообще быть трудно. Везде и всегда. В любое историческое время, в любом возрасте.

Конечно, внешне нам живется легче: нас не сажают, не ссылают, не лишают доступа к читателю. Но в этой легкости тоже таится много соблазнов и препятствий, которые, возможно, в каком-то смысле еще коварнее, чем прямые испытания, ведь их не видно, они приходят под маской относительного благополучия.

— Вы уже лауреат очень авторитетных премий, Ваши произведения не раз попадали в шорт-листы… В советское время молодой писатель мог рассчитывать только на премию Ленинского комсомола, местную или всесоюзную… Что значат для Вас полученные премии?

— Я всегда сомневаюсь. Каждый день меня изводят одни и те же вопросы: правильно ли я сделала, что выбрала литературу делом жизни? Или мой путь лежит в другой стороне?

Но я не вижу никакого «другого» пути. А может, я просто плохо смотрю, недостаточно хорошо ищу, ленюсь вникнуть в себя? И так далее. Я боюсь всю жизнь прозаниматься не тем, к чему я предназначена. Я очень рада за людей, которые могут с полной уверенностью говорить о себе: я писатель, я поэт, я человек.

Я не могу. И каждый раз, когда мне кто-то со стороны говорит: да, это точно, ты писатель — я получаю некоторое облегчение. Это как аспирин — на время снимает боль, но не лечит самой болезни.

И пожив чуть-чуть спокойно, я опять начинаю сомневаться.

— Как Вы пришли в литературу?

— А я ничего другого просто не умею. Это вопрос не навыков, которым можно научиться, а внутренней организации. Любая человеческая деятельность имеет смысл только в том случае, если она обращена не к самой себе, а вовне, к людям. И вот я все время думаю: чем я могу помочь, что я могу дать? И раз за разом убеждаюсь, что ничего — только слова.

Но может ли слово, мое слово, быть делом? Вот вопрос, который не дает мне покоя. Может ли оно чем-то помочь, что-то изменить хоть в одном человеке? Не знаю.

Но ничего другого не умею. И, наверное, все мое писательство рождается из невозможности пойти и сделать что-то весомое, настоящее: утешить, накормить, согреть.

— Этот вопрос в той или иной форме мы задаем всем нашим гостям. Каковы были Ваши отношения с литературой в школе?

— Когда я училась в Перми, до шестого класса включительно, у нас была очень хорошая учительница литературы — Людмила Николаевна Бородина. Во-первых, мы ее по-человечески безумно любили, каждую перемену липли к ее столу, писали о ней песни и страшно завидовали параллельному классу, у которого она была классной. Во-вторых, она заражала нас своим отношением к литературе, и для нас чтение, книги — это был праздник, полет души и мысли, а не одна из школьных дисциплин. Мы часто собирались после уроков, когда уже темнело, в кабинете литературы, зажигали свечи и читали друг другу стихи.

В начале шестого класса мы вернулись после каникул, и нам задали написать обычное сочинение на тему «Как я провел лето». А это был 1991 год, и так случилось, что в августе мы с мамой оказались в Москве. Побывали и на баррикадах у «Белого дома», и на свалке памятников у ЦДХ. Правда, не в сами эти дни, а спустя неделю. Но это все равно было громадное впечатление.

Мне было десять лет, я мало что понимала в политике, но дух свободы, вдохновение свободы, которые заставляли незнакомых людей обнимать друг друга на московских улицах, были мне очень внятны, и я откликалась на них всем существом. Так что мое сочинение «Как я провел лето» в том году было написано взахлеб, и не о поездке к бабушке, а о баррикадах и танках. После него Людмила Николаевна стала меня спрашивать: «А ты что-нибудь еще пишешь? Стихи?

Рассказы?» А я тогда об этом еще не задумывалась. «Ну, значит, будешь писать», — говорила Людмила Николаевна. И не ошиблась. Когда у меня вышел отдельной книгой Роман, я отправила посылку на адрес школы, не особо надеясь.

И Людмила Николаевна мне ответила! Такое счастье было узнать, что ничего не изменилось: она жива-здорова, по-прежнему работает в школе, и все так же вокруг ее стола на переменах вьются Дети, а по вечерам в кабинете литературы горит свеча и звучат стихи.

Это первая история, хорошая. Вторая — отношения со школьной литературой в Ярославле, куда мы переехали. Это мне вспоминается как страшный сон.

Кошмар, персонажами которого были лишний человек и луч света в темном царстве. Самые заскорузлые, анекдотические штампы мы записывали под диктовку в тетради и заучивали наизусть. Важно было не понять что-то о книге и даже не прочесть ее, а нужным цветом выделить абзац в конспекте.

Мне повезло, в том смысле, что из-за переезда я осталась совсем одна, без друзей, без привычной среды — и моим спасением, моим убежищем стали книги. Если бы у меня не сложилось уже этих личных и страстных отношений с литературой, я бы ее, конечно, возненавидела. В девятом классе мы проходили «Слово о полку Игореве».

Это было мое первое соприкосновение с древнерусской литературой, с ее магическим, дремучим языком — и я глубоко его переживала. И изнутри этих переживаний было совершенно невозможно писать о «феодальной раздробленности» и «борьбе с татаро-монгольским игом», хотя я знала, что именно такого Сочинения от меня ждут. Вместо этого я написала целую тетрадь — от лица князя Игоря. Как я бегу из плена, как сижу ночью у костра, а вокруг рыскают волки и ухают совы…

Это было ЧП школьного масштаба. Мало того что мне поставили первую в жизни двойку по литературе — я к тому времени уже научилась не обращать внимания на оценки. Так меня потом еще целый месяц таскали то на педсовет, то к завучу, то к директору — и заставляли переписать сочинение, чтобы там было про раздробленность и национально-освободительную борьбу, а про сов с волками — ни-ни. Ведь меня, что называется, «вели» на золотую медаль, и двойка им была ни к чему. Но я уперлась.

И стала искать пути бегства из нашего «темного царства». И в десятом классе наконец сбежала. Это был конец 90-х, открывались всевозможные альтернативные школы.

Вот и у нас в Ярославле появился Провинциальный Колледж, куда собирали «белых ворон» со всего города и учили по университетским программам. Тут мне еще раз крупно повезло. Литературу у нас вел гениальный Михал Саныч Нянковский. А с гениальностью, вообще, большая проблема: ее абсолютно невозможно описать.

Можно только сидеть разинув рот и затаив дыхание, ловить каждое слово, вытирать слезы, замирать от восторга и тому подобное, чем мы все два года и занимались.

— В школьной литературе и сегодня множество проблем — и содержательных, и административных. Какой, на Ваш взгляд, должна быть литература в современной российской школе?

— Мы так пристально изучаем XIX век и почти не успеваем ничего говорить о XX, а о XXI, в котором живем, и подавно. Конечно, без классики — никуда. Но такой резкий крен в ту сторону уводит литературу все дальше от живой жизни, от тех проблем, с которыми сейчас сталкивается человек.

В XX веке нам всем было задано достаточно страшных вопросов, ответить на которые — настоятельная потребность сегодняшнего дня. А крепостное право и война с Наполеоном — вещи, конечно, серьезные, но уже не первостепенной важности для нас. Поэтому я больше бы уделяла времени современной и совсем современной литературе.

И я говорила бы в первую очередь не об ужасах и катастрофах — к ним люди уже адаптировались, как это ни страшно, — я бы говорила о тех проблесках истинной человечности, которые бывали в любых, самых бесчеловечных условиях. Я бы говорила не о государстве, не о социальных проблемах и исторических событиях, а о человеке. Всегда — о человеке, как он себя ведет, как реагирует на вызов жизни, почему в одинаковых обстоятельствах один остается человеком, а второй — нет.

— Вы пишете и стихи, и прозу. Кем Вы себя ощущаете в большей степени — прозаиком или поэтом?

— Прозу мне писать психологически легче. Так как тут хоть что-то от меня зависит. В стихах же от человека не зависит вообще ничего: только вслушиваться и слышать. А потом ходить не дыша и ждать, пока это случится с тобой снова.

А оно может и не повториться никогда. Это очень тяжелое испытание для меня. Мне не сидится, я все порываюсь что-то делать, работать, созидать.

Я не могу уяснить себе, что ждать и ничего не делать — это тоже действие, тоже труд, а в поэзии это именно так.

— Ваш любимый жанр в литературе?

— Я люблю рассказы и вообще короткие формы за их предельную концентрированность, сгущенность.

— Писатели, у которых Вы учитесь, чтение которых просто приносит Вам душевную радость, заставляет забыть то, что Вы сами человек пишущий?

— Я учусь у Чехова — прозрачности текста, емкости каждого слова и предельной деликатности автора, который не сует везде свой указующий перст, а умеет вовремя отойти в сторонку и позволить читателю додумать. Ведь по-настоящему ценно лишь то, что мы поняли сами, а не то, о чем нам рассказали другие. Вот за это, за этот указующий перст, я не люблю Толстого. Я не люблю книги-ответы, книги-рецепты, книги-истины-в-последней-инстанции.

Я люблю книги сомнений, где обнажена мысль, идущая от сомнения к сомнению на предельном напряжении всех сил. Люблю книги, задающие вопросы. В этом смысле, конечно, Федору Михалычу нет равных. И разговор Алеши и Ивана в трактире мне не дает покоя уже много лет. Чувству языка я учусь у Бунина.

Меня приводит в восторг и его восприятие мира, когда все органы чувств — как будто босиком. Я люблю Платонова — за его бесконечное сострадание к миру, ко всему, что в мире есть, от безымянного земного вещества до изнуренного человеческого духа. Платонов, наверное, самый главный писатель в моей жизни, если тут вообще возможны какие-то иерархии.

Из тех, кто пишет сейчас, для меня важнее всего Распутин. Этот его эпический размах, совершенно небывалый, не вписывающийся в наше карликовое время. Для меня всегда было загадкой: откуда?

Потом я попала на Байкал и поняла: вот он, источник этого могучего дыхания, в котором гудит космос. И так нужна сейчас его мысль, которую он настойчиво везде повторяет: экология — это в первую очередь нравственная проблема. Ведь очень скоро экология станет самым насущным вопросом современности.

— Ранняя профессионализация — это хорошо или есть проблемы? В чем они? Как Вы их преодолеваете?

— У меня нет ощущения, что она ранняя. Есть ощущение огромного потерянного времени, растраченных сил, упущенных возможностей, которые надо поскорее наверстывать.

— Есть мнение — устойчивое и, на мой взгляд, справедливое: Москва — это еще не Россия. Но и Москва кое-что в жизни России значит. Что для Вас, человека, много ездящего по стране, — Россия и что — Москва?

— Москва — это интеллектуальная среда. Здесь я впервые встретила людей, говорить с которыми мне так же интересно, как читать книги. Все остальное меня в ней не привлекает. Этот город, на мой взгляд, не пригоден для жизни.

Про Россию я не смогу ответить коротко, так как это постоянный предмет моих мыслей, писаний и боли.

— О чем Вы хотите написать, а пока не удается, не получается?

— Я все время пишу о тех, кто ищет. Мне бы хотелось когда-нибудь написать о тех, кто нашел.

— Что еще, кроме литературы, относится к Вашим главным жизненным ценностям? Если, разумеется, литература для Вас — безусловная ценность.

— Литература для меня не безусловная ценность. Безусловная ценность — человек. И связи между людьми, скрепляющие мир, не дающие ему распасться на атомы.

И литература, как и любая другая человеческая деятельность, имеет смысл лишь настолько, насколько она обращена к человеку, насколько она протягивает мосты между людьми, не дает им окончательно замкнуться в себе.

— Какой вопрос я Вам не задал, а Вы бы хотели его услышать и на него ответить?

— Я, наверное, отвечала больше не на вопросы, а на свои сегодняшние мысли и сомнения, поэтому мне удалось выговориться.