Невыносимая бездомность

Нужна ли подросткам «литература страдания» ?

Совершенно особенным опытом стала для десятиклассников повесть «Белое на черном» Рубена Давида Гонсалеса Гальего, русского писателя испанского происхождения, лауреата Русского ­Букера 2003 года. Слово «опыт» здесь даже не совсем точно — скорее, опыт, перерастающий в историю.

«Белое на черном» можно назвать «литературой страдания», «литературой мужества». А можно и вовсе не считать литературой: по своей сути эта книга — автобиография Рубена Гальего. Реальность, созданная им, — это реальность, пережитая в прямом смысле; жизнь в данном случае — не выбор, но жестокая, порой невыносимая данность. Рубен Гальего почти полностью парализован.

Место действия его книг — это детские дома для инвалидов, дома престарелых — бездомность без перспектив, без надежд и, пожалуй, даже без мечты о лучшем будущем.

«Жить без рук не так уж тяжело, если у тебя есть все остальное. Все остальное — мое тело — развито еще хуже, чем руки. Руки — главное.

Можно сказать, что главное в человеке голова. Можно и не говорить. И так ясно, что голова без рук выжить не сможет.

Неважно, свои это руки или чужие».

Чувства, испытанные читателями Гальего, пожалуй, собраны в одном — в преклонении перед мужеством совершенно особого рода: будничным мужеством жить.

«Что остается у человека, когда не остается почти ничего? Чем оправдать свое жалкое существование полутрупа? Зачем жить? Я не знал тогда, я и сейчас не знаю.

Но, как Павел Корчагин, я не хочу умирать до смерти. Я буду жить до последнего. Я буду драться. Медленно нажимая на клавиши компьютера, я ставлю букву после буквы. Я тщательно кую свой штык — свою книгу.

Я знаю, что имею право только на один удар, второго шанса не будет. Я стараюсь, очень стараюсь».

Читаешь, но и последняя глава не дает ответа на то, что бьется в голове: КАК? КАК ЭТО ВОЗМОЖНО? Не как вымысел, а как жизнь, растянутая во времени. Любая книга в первую очередь художественна, но отказ от художественности, оказывается, может быть очень болезненным. «Белое на черном» — книга, которая не только ранит, но и плачет.

Мы часто давим эмоцию, стимулируем ее: «Вдумайтесь… Представьте… Поставьте себя на место рассказчика…» «Белое на черном» воспринимается как свое, пережитое.

К истории, рассказанной в книге, невозможно привыкнуть. Сколько раз ни перечитывай — все тот же неизменный ком в горле.

В этот момент 14-16-летний читатель переживает тот самый, необходимый подростковый катарсис, через который понимаются дары жизни: Мама, Дом, еда, небо, разговор, руки и ноги — сама жизнь. Дар — не сверхъестественное нечто, а самое простое, данное. Просто жизнь.

Благодаря такому катарсису зарождается и растет человечность.

Еще одно направление разговора — что такое Экстрим? Для чего человеку нужно грубое обострение чувства жизни, откуда берется стремление к чувству опасности, можно ли так остро переживать жизнь, не побывав на грани жизни и если не смерти, то причинения себе вреда? Ведет ли экстремальный опыт к осознанию ценности и неповторимости жизни? Или, наоборот, он притупляет другие чувства, кроме стремления к новым и новым переживаниям опасности?

В целом — что нужно человеку для того, чтобы почувствовать себя в жизни хорошо, чтобы чувствовать любовь в себе и к себе?

«Чтобы сохранить в себе любовь к миру, вырасти и повзрослеть, ребенку надо совсем немного: кусок сала, бутерброд с колбасой, горсть фиников, синее небо, пару книг и теплое человеческое слово. Этого достаточно, этого более чем достаточно».

История нашего прочтения «Белого на черном» началась скромно: я принесла эту книгу в класс и в конце урока сказала: «А сейчас я вам почитаю». И прочитала сколько успела — две-три главы, остановившись со звонком на полуслове. Не успела я выйти из класса, как книга, что называется, «ушла» — на нее тут же образовалась очередь. На следующий день ее прочитали уже двое: один — с текста, другой — с Интернета.

Увидев такой ажиотаж, я поехала в книжный магазин и купила все четыре экземпляра, которые там были в наличии. Через неделю «Белое на черном» прочитали все без исключения.

Потом было продолжение — книга того же Гальего «Я сижу на берегу». Затем Дети захотели сходить в МХТ на спектакль по новеллам Гальего. Мы почти не говорили об этих книгах, разве что чуть-чуть, и всегда эти мимолетные разговоры оказывались четко сформулированными диалогами по существу.

Таких книг, вызывающих несомненные чувства, совсем немного.

После летних каникул история о Гальего продолжилась. Одна из учениц съездила к себе на родину, в Читу, и, встретив там свою бывшую учительницу по литературе, рассказала ей о Гальего. Книга продолжила свою живую жизнь, теперь уже в Чите. Если книга написана для людей, она так и будет идти — от человека к человеку. Никакая реклама, никакие механизмы не сравнятся с этим движением, даже в наше время, когда все так технологизировано.

Уникальность книг Гальего в том, что эта нелитературная в сущности литература переживается как свое, кровное, живое, бьющееся где-то внутри, любящее и болящее, страдающее и светящееся.

«Не лгали только нянечки. Удивительное русское слово — «нянечки»… Обычные сельские тетки. Они не врали никогда. Иной раз даже угощали нас конфетами.

Иногда злые, иногда добрые, но всегда прямые и искренние. Часто с их слов можно было понять суть там, где от учителей добиться вразумительного ответа было невозможно. Давая конфету, они говорили: «Бедное дите, скорее бы уж помер, ни себя, ни нас не мучил бы».

Или, вынося покойника: «Ну и слава Богу, отмучился, бедненький»».

Нужен ли такой катарсис ребенку? Опыт показывает, что они сами ищут этого переживания. «Быть дебилом не так уж трудно. Все смотрят мимо тебя, не замечают.

Ты — не человек, ничто. Но иногда из-за природной доброты или по профессиональной необходимости собеседник выясняет, что ты такой же, как все. В одно мгновение безразличие сменяется восхищением, восхищение — глухим отчаянием перед реальностью».

Однако книжное сострадание часто разнится с реальным. У каждого из нас есть детский опыт, когда мы проходили мимо того, что называется «дуркой», чего стыдились и на что смотрели с высоты своей полноценности. Возможно, «Белое на черном» и «Я сижу на берегу» чуть приближают эти два вида сострадания друг к другу, уменьшают разрыв между ними.

Уже в этом одном — их неоспоримая ценность.

«Мне повезло, когда я был совсем маленький, то жил в небольшом детдоме в сельской местности. Кормили хорошо и вкусно, нянечки были добрыми, всегда следили, чтобы все дети покушали, заботились о нас.

Потом были другие детдома, другие нянечки, другая еда. Перловая каша, пряники с червяками, несвежие яйца. Было все.

Но я буду писать не об этом.

Я ловлю себя на мысли, что с едой связаны мои лучшие воспоминания. Все самые лучшие моменты моего детства связаны с едой, вернее, с теми людьми, кто ею со мной делился, дарил мне ее как знак своего расположения. Это странно».

Рубен Гальего как бы отдал себя на прочтение, воплощая тем самым идею Достоевского о том, что «жить — значит сделать художественное произведение из себя самого».

Время от времени возникают дискуссии о том, стоит ли в школьном возрасте сталкиваться с «литературой страдания», в частности с Шаламовым. Опыт нашего прочтения книг Рубена Гальего говорит о том, что литература такого рода даже необходима в тот момент, когда человек начинает формировать круг своих ценностей, то есть именно в подростковом возрасте, начиная с 8-го класса. Особенно это актуально для группы подростков в целом.

В предисловии к своей первой книге Рубен Давид Гонсалес Гальего написал: «Быть человеком трудно. Очень трудно, но вполне возможно. Для этого не обязательно вставать на задние лапы.

Совсем не обязательно. Я в это верю».

Наталья Николаевна Вишнякова, Учитель русского языка и литературы московской школы «Знак»