Николай Заболоцкий. Цикл «Последняя любовь»: опыт восприятия

«Очарована, околдована, // С ветром в поле когда-то повенчана…» Мы часто слышим по радио эти стихи, превращенные исполнителями в отдающий вульгарностью шансон. Но искаженный, потерявший одну строфу текст стихотворения Николая Заболоцкого «Признание» даже в этом случае не теряет благородно-сдержанного своего звучания, несет в себе яркую энергию мужского восхищения тайной женственности, стремлением разгадать загадку женской души. Начинается стихотворение так:

Зацелована, околдована, С ветром в поле когда-то обвенчана…

Из цикла Николая Заболоцкого «Последняя любовь» в школьных программах и учебниках по литературе встречаются два стихотворения: «Признание» и «Можжевеловый куст». Но говорить об этих произведениях вне цикла — значит рассматривать отдельные детали ткацкого стана, когда лишь все детали в своем взаимодействии дадут возможность увидеть узор, сотканный автором.

Цикл этот можно сравнить с «панаевским циклом» Н. А. Некрасова и с «денисьевским циклом» Ф. И. Тютчева. По стихотворениям Некрасова и Тютчева можно проследить историю любви, проникнуть в сущность ее ключевых моментов, познать ее торжество и драматизм. Безусловно, циклы эти интересны нам не только как свидетельства любви их авторов к Авдотье Панаевой и Елене Денисьевой, но важны как художественные творения, как документы развития человеческой личности и даже — в социально-психологическом плане — как отражения динамично развивающихся отношений мужчины и женщины в целом.

Однако между произведениями Некрасова и Тютчева, с одной стороны, и циклом Заболоцкого — с другой, есть существенное различие. Стихотворения первых двух авторов объединены в циклы исследователями их творчества — литературоведами. Заболоцкий же сам объединяет десять стихотворений в единое целое, создает цикл — круг, кольцо переплетенных, пересекающихся образов.

Рассказывая о своем позднем чувстве, поэт сам ставит заглавную букву — и точку в истории любовных отношений.

Заболоцкий осознает «Последнюю любовь» именно как цикл. Он размещает стихотворения не точно по хронологии развития событий: стихотворение «Встреча» помещено девятым номером. По сути, поэт создает Роман в стихах.

Если любовные стихотворения первых книг Ахматовой можно было бы сравнить с разрозненными страницами из различных романов, то цикл Заболоцкого — это законченное и композиционно выстроенное художественное произведение со своей идеей, с развитием действия и кульминацией просветления.

Интерпретация лирического произведения — процесс глубоко индивидуальный. Такой подход к интерпретации позволяет автору статьи говорить о своих личных ассоциациях, впускать в текст поток сознания. В данном случае это не есть нескромность, но закономерность, связанная с особенностями восприятия лирики.

Давайте откроем томик Заболоцкого и вместе прочитаем цикл «Последняя любовь».

Начинается созданный поэтом роман стихотворением «Чертополох» — не с картины первого свидания, а с изображения неожиданно вспыхнувшей душевной драмы.

Принесли букет чертополоха И на стол поставили, и вот Предо мной пожар, и суматоха, И огней багровый хоровод.

Первая же строка вызывает в сознании странный диссонанс: не принято создавать букеты из чертополоха! В народном восприятии это колючее сорное растение, именуемое татарином , мордвином, муратом , соединяется с представлением о вредном, нечистом, злом.

Очевидно, именно слово «мурат» подтолкнуло Льва Толстого к созданию поэтического образа несгибаемого, обладающего поразительной волей к жизни придорожного татарника в повести «Хаджи Мурат». С этих пор в сознании, наполненном литературными ассоциациями, образ этого растения получил ореол страстности и романтизма.

Что же для лирического героя Заболоцкого внезапно вспыхнувшая любовь? Чертополох — черт, нечисть, страсть, черта, разделяющая жизнь; полыхание, всполохи, огонь, очистительное пламя, которое не бывает нечистым. Роковое соединение темного с высоким.

Душевный пожар, сумятица чувств, багровый хоровод огней.

Эти звезды с острыми концами, Эти брызги северной зари И гремят и стонут бубенцами, Фонарями вспыхнув изнутри.

Звезды — Звезда с звездою говорит — высокий свет, к которому стремишься; но звезды — с острыми концами, которые могут ранить тело и душу. Северная заря — Аврора — Звездою севера явись — лента зари забрызгана звездами; брызги — это когда что-то разлилось или разорвалось — или брызги фонтана — ворвались, как маленькие черти, в святилище, где сон и фимиам…

Цветы чертополоха — Гремят и стонут бубенцами — образ русской дороги — Колокольчик звенит — этот стон у нас песней зовется… Фонарями — Ночь, улица, фонарь, аптека — вспыхнув изнутри — и только маленький фонарщик… Пушкинская мелодия и бесконечная русская дорога, долг и неутолимая страстность сплавлены воедино.

Самое первое слово — глагол: Принесли. Кто принес? Нет, не я. Но кто внес в мою комнату этот букет?

И почему у меня нет сил его убрать? Выкинуть вон? Те, кто принес, обладают особой властью, давая неизбежность и право измученной, испепеленной страданиями душе пережить это внезапно раскрывшееся чувство.

Прислушиваясь к себе, вглядываясь в странный букет, лирический герой видит во вспышках раскрывшихся бутонов полыханье рождающихся вселенных, с ясностью ощущает человека — микрокосмом, душу и тело — воплощением космической борьбы материи и духа.

Это тоже образ мирозданья, Организм, сплетенный из лучей, Битвы неоконченной пыланье, Полыханье поднятых мечей. Это башня ярости и славы, Где к копью приставлено копье, Где пучки цветов, кровавоглавы, Прямо в сердце врезаны мое.

Странный букет навевает сон — быль? Навь и явь — как их различить? Образ женщины — «сказочной птицы» — архетип русского сознания — связан с образом «высокой темницы» — башни, терема, где живут царские дочери-невесты. Черная, как ночь, решетка преграждает путь герою.

Но герой — не сказочный богатырь, не прискачет к нему на помощь Сивка-Бурка.

Но и я живу, как видно, плохо, Ибо я помочь не в силах ей. И встает стена чертополоха Между мной и радостью моей.

Это горькое осознание, как образ острого, ранящего, пронзающего насквозь , проходит через весь цикл «Последняя любовь».

И последняя строка — «взор ее неугасимых глаз» — негасимая лампада — вечная лампада зажжена — ореол святости, ощущение великого таинства.

Пятистопный песенный хорей сменяется трехстопным, вальсирующим на волнах анапестом «Морской прогулки».

На сверкающем глиссере белом Мы заехали в каменный грот, И скала опрокинутым телом Заслонила от нас небосвод.

Если чертить сюжетную линию романа, то нужно написать: герой со своей возлюбленной едут из города, где трудно встречаться, на море, в Крым. Банальная псевдоромантическая поездка? Подальше от жены, к ласкающему морю?

Для лирического героя цикла это не так. Каждый день, каждый взгляд он воспринимает как горький подарок, в событиях видит отражение вечности.

В первом стихотворении — взгляд в небо, соотнесение своего мироощущения с законами мироздания, высшими законами. Во втором — обращение к воде как символу подсознания, погружение в мир отражений, попытка постичь законы превращения тела и движений души.

«В подземном мерцающем зале», под нависшей неживой массой, вдруг ставшей одушевленной — телом — скалы, страсти теряют накал, человеческое тело теряет вес и значимость.

Мы и сами прозрачными стали, Как фигурки из тонкой слюды.

Отраженный мир всегда притягивал внимание поэтов и художников. Бликующие, множащиеся, дробящиеся отражения у Заболоцкого приобретают метафизический смысл. Люди пытаются осознать себя в отражениях, а те, как законченные стихи, уже отделились от своих прототипов-создателей, подражают, но не копируют их.

Под великой одеждою моря, Подражая движеньям людей, Целый мир ликованья и горя Жил диковинной жизнью своей.

Жизнь человека отражается дважды — в космосе и в воде, и вертикаль духа связывает две стихии.

Что-то там и рвалось, и кипело, И сплеталось, и снова рвалось, И скалы опрокинутой тело Пробивало над нами насквозь.

Загадка отражений завораживает, но остается нераскрытой: водитель увозит экскурсантов из грота, и «высокая и легкая волна» уносит лирического героя из реальной жизни, жизни воображения и духа — в сон быта.

И в конце второго стихотворения появляется образ, который тоже станет сквозным для всего цикла, — образ лица как воплощения жизни души.

…И Таврида из моря вставала, Приближаясь к лицу твоему.

Не возлюбленная приближается к берегам Крыма, но Таврида, древняя, насыщенная памятью земля, как живая, встает навстречу женщине, словно вглядываясь в ее лицо, пытаясь распознать, насколько потоки ее сознания синхронизированы с глубинными токами рождающей земли.

Кульминация сюжетной части цикла — стихотворение «Признание». Это не простое признание в любви. Женщина, которую любит лирический герой, — необычное существо. Веселье и печаль — земные чувства, которые может испытывать простая женщина.

Героиня цикла — «не веселая, не печальная», она обвенчана с ветром в поле, она сходит к возлюбленному с неба; соединяясь с ней, он словно бы соединяется с мировой душой. Но ее магическое начало не просто затаено, скрыто — оно заковано в оковы — «высокая темница // И решетка, черная, как ночь». Заковано кем? Судьбой?

Роком? Это остается неизвестным так же, как и кто же принес букет чертополоха.

Стремление выявить в полной мере подлинную — колдовскую, надмирную — сущность вызывает страстные попытки разорвать оковы. Поцелуи сказочного принца разрывают чары волшебного сна — герой разрывает оковы «слезами и стихотвореньями», которые прожигают не тело, но душу.

Человек — это мир, замок, башня , в которую надо ворваться.

Отвори мне лицо полуночное, Дай войти в эти очи тяжелые, В эти черные брови восточные, В эти руки твои полуголые.

Мир полуночной тайны не становится плоским: даже слезы — не слезы, они только чудятся, может быть, они только отзвук собственных слез, а дальше, за ними, — еще одна решетка, черная, как ночь…

И вновь, как в «Морской прогулке», кружит нас четырехстопный анапест — это «Последняя любовь». В первых трех стихотворениях мы видим только лирического героя и его возлюбленную, здесь же появляется третье лицо — наблюдатель, шофер. И повествование ведется не от первого лица, как раньше, а от лица автора, что дает возможность взглянуть на ситуацию со стороны.

Вечер. Водитель такси привозит пассажиров к цветнику и ждет их, пока они гуляют.

…Пожилой пассажир у куртины Задержался с подругой своей. И водитель сквозь сонные веки Вдруг заметил два странных лица, Обращенных друг к другу навеки И забывших себя до конца.

Заметил не фигуры, не позы — лица! Лица не влюбленные, не восторженные, не восхищенные — Странные. Любовь для героев — не легкий флирт, не физиологическое влечение, но гораздо больше: забвение себя, обретение смысла жизни, когда человек вдруг понимает: так вот для чего дана душа!

Такая любовь освящена свыше.

Два туманные легкие света Исходили из них…

Описание великолепной цветущей клумбы — «красоты уходящего лета» — напоминает стихи Заболоцкого раннего с его дерзкими и красноречивыми сравнениями. Но тогда это было самоцелью — здесь же становится средством создания контраста между торжеством жизни, праздником природы и неизбежностью человеческого горя.

Цветочный круг, по которому молча идут наши герои, кажется бесконечным, но шофер — наблюдатель — знает, что кончается лето, «что давно уж их песенка спета». Но герои пока этого не знают. Не знают?

Почему же они идут молча?

Южное счастье действительно кончилось. Снова, как в первом стихотворении, пятистопный хорей, повествование от первого лица, Москва и невозможность встречаться: «Голос в телефоне». Лицо живет отдельно — и голос тоже отделяется от тела, словно обретая собственную плоть. Сначала он «звонкий, точно птица», чистый, сияющий, как родник.

Затем — «дальнее рыданье», «прощанье с радостью души». Голос наполняется покаяньем и пропадает: «Сгинул он в каком-то диком поле…» А где же еще должен был пропасть голос красавицы, обвенчанной — в поле — с ветром? Но это не летнее ковыльное поле — это поле, по которому гуляет вьюга.

Черная решетка темницы превращается в черный телефон, голос — пленник черного телефона, душа — отражение духа в теле — кричит от боли…

Шестое и седьмое стихотворения теряют названия, их заменяют безликие звездочки. Строки становятся короче, стихотворения — тоже. Шестое — двустопный амфибрахий, седьмое — двустопный анапест.

«Клялась ты до гроба // Быть милой моей» — до гроба не получилось. «Мы стали умней»? Счастье до гроба… Бывает ли оно?

Вновь возникают мотивы воды, отражений, лебедь — птица сказки, мечты — уплывает к земле — любовная лодка разбилась о быт; вода блещет одиноко — дай войти в эти очи тяжелые — в ней уже никто не отражается — только ночная звезда.

Торжествующие цветы куртины осыпались — только посредине панели лежит полумертвый цветок. Лежит не в свете огней, а в белом сумраке — в белом саване — дня — «Как твое отраженье // На душе у меня».

Букет чертополоха с клинообразными шипами словно возвращается в «Можжевеловом кусте». Мы снова входим вместе с лирическим героем в причудливые переплетения образов сна, связываем начало и конец любовной истории сквозными мотивами.

Я увидел во сне можжевеловый куст, Я услышал вдали металлический хруст, Аметистовых ягод услышал я звон, И во сне, в тишине, мне понравился он.

Можжевельник наших среднерусских лесов — куст, ветвями которого устилают дорогу уходящим в последний путь — ягоды не вызревают. Можжевеловые кусты Крыма — почти деревья — священные деревья для местных народов — знойное солнце, ароматное облако смолистых запахов — звон цикад — красно-лиловые ягоды. Человек идет по траве, наступает на сухую ветку — ветка хрустнула под ногой — как хрустит металл? Солнечное полыханье поднятых мечей, звон битвы — превращается в разрушение, в металлический хруст…

Парная рифмовка словно бы укорачивает стих, дыхание становится тише и реже.

Стена чертополоха возвращается мраком древесных ветвей, сквозь который просвечивает «чуть живое подобье улыбки твоей». Уже не видно лица — осталась лишь улыбка — Чеширский кот — которая живет в сознании лирического героя — ценность — мне было довольно того, что след гвоздя был виден вчера — тает, как развеивается аромат смолы.

Надо растить свой сад!

Но тучи рассеялись, наваждение ушло:

В золотых небесах за окошком моим Облака проплывают одно за другим, Облетевший мой садик безжизнен и пуст… Да простит тебя бог, можжевеловый куст!

Страсти улеглись, прощение послано, любовная история завершена. Казалось бы, цикл закончен. Но лирический герой вглядывается в свою душу, в свой «облетевший садик», настойчиво вопрошая: зачем? Почему мне была ниспослана эта любовь-испытание?

Если все прошло, то что же осталось?

Ответ на этот вопрос приносит кульминация духовная — девятое стихотворение «Встреча». Эпиграф его — камертон, по которому настроены важнейшие образы цикла: «И лицо с внимательными глазами, с трудом, с усилием, как отворяется заржавевшая дверь, — улыбнулось…» .

Лирический герой — «вечный мизантроп», потерявший веру в жизнь, отчужденный от людей чередой тяжких испытаний — вспоминает о первой встрече с женщиной, благодаря которой скорлупа недоверия дала трещину, а затем и вовсе растворилась в живительных лучах радости.

Как открывается заржавевшая дверь, С трудом, с усилием, — забыв о том, что было, Она, моя нежданная, теперь Свое лицо навстречу мне открыла. И хлынул свет — не свет, но целый сноп Живых лучей, — не сноп, но целый ворох Весны и радости, и вечный мизантроп, Смешался я…

Неугасимый свет жизни, освященной любовью, вновь зажегся для героя, овладел его мыслями и заставил открыть окно в сад — раскрыть свою душу навстречу проявлением мира. Мотыльки из сада помчались навстречу абажуру — я словно бабочка к огню — сама жизнь, сама любовь — один из них доверчиво уселся на плечо героя: «…Он был прозрачен, трепетен и розов».

Радость существования — это высшее единство, и анализ попыткой классифицировать чувства и ощущения порой разрушает эту радость.

Моих вопросов не было еще, Да и не нужно было их — вопросов.

У человеческих поступков есть несколько уровней: уровень событийный, сюжетный, сущность которого понимается обыденным сознанием, и уровень, выводящий на бытие Мировой Души. История любви героя на первом уровне закончилась расставанием, но она подняла его душу над обыденностью, помогла ему познать в себе подлинного человека, до того скрытого коростой недоверия и горя, подарила свет — «целый ворох весны и радости». И помогает жить дальше — под золотыми небесами, где проплывают облака, над золотыми листьями аллей.

Простые, тихие, седые, Он с палкой, с зонтиком она, — Они на листья золотые Глядят, гуляя дотемна.

Это эпилог — стихотворение «Старость». Повествование от третьего лица. Осень. Супруги, прожившие вместе жизнь, понимают каждый взгляд друг друга. К ним пришло прощение и покой, души их горят «светло и ровно».

Крест страдания, который несли они, оказался животворным.

Изнемогая, как калеки, Под гнетом слабостей своих, В одно единое навеки Слились живые души их.

С тех пор эти ель и сосна вместе растут. Их корни сплелись, их стволы тянулись вверх рядом к свету… Прекрасная пальма осталась на горючем утесе.

И пришло осознание, что счастье — «лишь зарница, // Лишь отдаленный слабый свет». Отсвет иной — высшей — радости. Но не это главное: кроме фатализма, в стихотворении — позитивное утверждение, что счастье — синяя птица, светлый конь — «требует труда»!

Труда нашего, человеческого, который один способен создать противовес роковому Принесли.

Кольцевая композиция: свет листьев, образ человеческих душ — горящих свечей — в концовке стихотворения.

Огненное смятение чертополоха переплавилось в золото понимания. Цикл — круг, роман — завершен.