Новый тип романтического героя в трагедии «Ченчи»

Итак, трагедия «Ченчи». Время действия — XVI век, понтификат Климента VIII. Место действия — территория нынешней Италии. В этой трагедии Шелли осмысливает проблемы тирании и свободы. Граф Ченчи идет до последнего предела в своем надругательстве и над церковными нормами, и над освященными церковью нормами нравственными. Эта романтическая личность словно бы ищет такого злодеяния, хуже которого быть не может, — но предела здесь нет.

Он словно бы ищет предел допустимому, не пресекаемому всеблагим Богом злодеянию — Ченчи садистски надругался над женой, сыновьями и дочерью. Получив известие о гибели двух сыновей после его проклятия, граф Ченчи под другим предлогом созывает гостей и провозглашает своего рода «тост» в честь гибели собственных сыновей — тост «во имя Дьявола, владыки Ада». И этим словам смиренно внимают высокопоставленные гости, в их числе кардинал, папский камерарий, верховный судья. Ченчи же все дальше и дальше испытывает окружающий его мир, все более обретая уверенность, что ни власть светская, ни власть духовная, ни сам пала римский, ни даже сам Бог ничего не могут противопоставить его беспредельному аморализму — именно потому, что он беспределен, потому, что Ченчи не привык ни перед чем останавливаться.

И действительно, в художественном мире трагедии Шелли Зло предстает как непобедимая сила, как универсальная сила, господствующая над миром. Во время кощунственного пира гости делают робкую попытку возмутиться, но стоит Ченчи угрожающе посмотреть на гостей и промолвить:

Кто там бормочет? Прошу вас, угощайтесь — месть моя Как королевский ордер за печатью: Убьет — никто не назовет убийцы, Как гости перестают бормотать.

Перед силой беспредельного зла, которое несет в мир всего лишь один человек, склоняется и сам папа римский — духовный пастырь Европы, посредник между Богом и людьми. Он о преступлениях Ченчи прекрасно осведомлен. Вот рассказ одного из героев трагедии, кардинала Камилло, о разговоре с папой римским:

Я с ним об этом пире богохульном Беседовал и убеждал пресечь Отцовский гнет. Меня он слушал, хмурясь, Они язвят родительское сердце И платят за заботы оскорбленьем». Всем сердцем графа Ченчи я жалею… В нем от обиды дерзкой вспыхнул гнев, И он договорился до дурного. В войне между отцами и детьми Я, седовласый, немощный, намерен Хотя бы соблюдать нейтралитет.

И кажется, что и небо потворствует Ченчи. Сам Ченчи, во всяком случае, в это верит:

Душа моя — бич божий; все свершив, Отдам ее всевышнему владыке. Будь это в наказанье мне иль присным, Ее он у меня не спросит прежде, Чем я не нанесу последней раны И не иссякнет ненависть моя.

И небо же позволяет возмездию свершиться только через другое страшное преступление — отцеубийство, в котором участвуют все оставшиеся в живых члены семьи Ченчи. Теперь папе римскому бояться нечего — опасный Ченчи мертв, теперь папа римский может принципиальность проявить и потребовать для виновных пыток и казни. Итак, руками романтической личности графа Ченчи Шелли проверяет окружающий его мир. Оказывается, что зло в этом мире беспредельно.

Одновременно в трагедии отразился в известной степени кризис романтического индивидуализма. Граф Ченчи — это тоже романтический бунтарь, который не приемлет сковывающих его ценностных рамок — и потому крушит их. Но он страшен в своем бунте, равно как страшна и та почти безграничная свобода, которой он пользуется исключительно во зло всем окружающим.