Образ генерала Крутицкого в пьесе Островского

Портрет Мамаева, по существу, вполне готов и уже исчерпан в первом акте. Появляясь дальше по ходу действия, он лишь подтверждает себя. Зато во втором акте мы знакомимся с новым лицом — Крутицким, «очень важным господином», по определению афиши. В пьесе нет прямых указаний на то, что Крутицкий генерал, но зовут его «ваше превосходительство», а однажды он роняет походя, что «с бабами» говорить — «хуже, чем дивизией командовать». Кроме того, следует принять во внимание, что первый исполнитель этой роли в Малом театре — С. В. Шуйский играл его отставным военным, наверное, уж не без ведома Островского.

Действие комедии развивается как восхождение Глумова по ступеням карьеры, и Крутицкий для него — следующая ступенька. Обхаживая дядюшку, Глумов уже мечтает о знакомстве с Крутицким: ведь это человек «с влиянием». От него он ждет покровительства, рассчитывая на дальнейшее продвижение в высокие сферы.

Сам Мамаев пасует перед Крутицким и, хотя за глаза высказывается о кем нелестно («Он у нас в кружке не считается умным человеком и написал, вероятно, глупость какую-нибудь»), в присутствии отставного генерала держит себя на необходимой дистанций. Крутицкий, кажется, единственный из героев комедии, кого Мамаев не решается поучать; ему он, напротив, смиренно поддакивает.

Крутицкий. Вот стоит стол на четырех ножках, и хорошо стоит, крепко? Мамаев. Крепко. Крутицкий. Солидно? Мамаев. Солидно. Крутицкий. Дай попробую поставить его вверх ногами. Ну и поставили. Мамаев (махнув рукой). Поставили.

В некоторых новейших постановках актеры, играющие «мудрецов», ц впрямь переворачивают стол, материализуя метафору. Однако добросовестный идиотизм героев можно, вероятно, передать и не прибегая к такой наглядности «физического действия»: все заложено уже в самом тексте.

Мы могли еще прежде убедиться, что Мамаеву лаконизм несвойствен. Пожалуй, один лишь раз — в сцене с Крутицким он оказывается в позе выслушивающего чужую мудрость, а не разносящего свою. Это и попятно. Крутицкий весьма влиятельное лицо, у него связи в Петербурге («…я тебе могу письма дать в Петербург,- перейдешь,- там служить виднее»,- обещает он Глумову). А кроме того, в отличие от «моралиста» Мамаева Крутицкий, так сказать, идеолог консервативного кружка, его мыслитель и философ. К Мамаеву, больше занятому бытовым брюзжанием и не претендующему на роль политического деятеля, Крутицкий относится с плохо скрываемым презрением: «Он только других учит, а сам попробуй написать, вот мы и увидим».

Впрочем, нелестные отзывы друг о друге не мешают старым крепостникам, сойдясь в своих кабинетах и гостиных, думать и чувствовать вполне согласно. Есть такие области жизни, в которых они понимают друг друга с полуслова, говорят в унисон и горячо убеждают один другого в том, в чем и спора не может меж ними быть. Современник Островского — поэт Д. Минаев так изобразил дуэт ретроградов старого закала в сатирическом стихотворении «Двое» (1866):

Я слушал беседу двух старцев в гостиной, Мой бас превратился в дискант: Один был действительный статский советник, Другой генерал-лейтенант. Они порицали наш век развращенный, «Что делать?», Прудопа, Жорж-Занд… Один был действительный статский советник, Другой — генерал-лейтенант. И думал я, слушая старцев беседу: Что, люди, ваш ум и талант? Один был действительный статский советник, Другой — генерал-лейтенант.

Как не вспомнить, слушая эти пародийные в стиле Беранже куплеты, статского советника Мамаева и отставного генерала Крутицкого! В спектакле Псковского драматического театра (1972) эти стихи были вынесены в интермедии на авансцену. И не зря. Сановные старички, толкующие об «обуздании» и порицающие «Что делать?» Чернышевского, видно, все чем-то сходны меж собою. Браня нынешний «легкомысленный век», молодежь и литературу, они завидно единодушны, хотя бы и были исполнены взаимной неприязни и готовы при первом удобном случае по-скорпионьи пожрать друг друга.

Глупость, по Островскому, родовая черта консервативных старцев. Крутицкий в пьесе — редкий, безнадежный образчик тупости. «Нельзя довольно налюбоваться тобой, маститый старец! — восклицает Глумов в разоблачительном дневнике. — Поведай нам, поведай миру, как ты ухитрился, дожив до шестидесятилетнего возраста, сохранить во всей неприкосновенности ум шестилетнего ребенка?» В самом деле, подобно Мамаеву, Крутицкий глуп отчаянно и непоправимо. Но в этом, экземпляре социальной фауны драматург находит черты и оттенки, как бы пополняющие впечатления, полученные зрителем от знакомства с Мамаевым.